Портрет - Пирс Йен. Страница 4

Думаю, другие у меня за спиной посмеивались по моему адресу, но мне было все равно. Мое преклонение, мое благоговение я гордо выставлял напоказ. «Уильям говорит…», «Уильям считает…», «Уильям и я…». Бог мой, как я, наверное, был смешон! А вы поощряли меня, льстили мне, ублажали. «Не принимайте других к сердцу! Такой художник, как вы…», «В вас есть нечто особенное, подлинный талант…». Я упивался этими фразами, искал их. Хотел, чтобы вы повторяли их снова и снова. Будто купался в молоке. И я не сознавал, насколько удовлетворяю некую вашу потребность. Для меня все было внове, а вы все уже видели, и не один раз. Со мной на буксире вы могли вновь испытать волнение открытия, ощутить радость новизны. Потому-то, я думаю, вы так настойчиво пропагандируете новое в искусстве, вы непрерывно ищете чего-то, что может вас возбудить, вызвать энтузиазм, которого слишком привилегированное образование вас лишило.

Никто прежде не принимал меня всерьез. Вы первый не сочли меня талантливым только в самообмане. Конечно, вы меня патронировали, но ведь вы патронировали всех. Однако даже я сообразил, что вам нравилось быть рядом, когда я видел что-то в первый раз — открывал для себя художника, о котором не знал ничего, в изумлении смотрел на шедевр, известный вам с младенчества. Вы могли рассказать мне про этого художника все, препарировать его искусство и облечь его гений словами. Но вы не могли окаменеть от восторга, не могли задрожать от переизбытка чувств. Я обеспечивал вам это, а взамен вы содействовали моему образованию. До встречи с вами меня поддерживало только врожденное шотландское упрямство, но я уже знал, что его одного мало. Я любил вас за это и всегда буду любить. Потому что, в конце-то концов, вы не ошибались: я хороший художник.

Я ушел с головой в работу под вашим руководством, трудился все часы дня и ночи, чтобы добиться от себя лучшего, и слагал мои достижения к вашим ногам, будто преданный пес, бегущий к хозяину с брошенной палкой. И я действительно стал лучше, в том и этом обрел мастерство, на которое и не надеялся. Я научился рисовать, не искать безопасности, не прятаться за своим умением. Ах какое это было блаженство! Те вечера, которые мы проводили вместе, я все еще вспоминаю как самую лучшую пору моей жизни. И я хотел, чтобы она продолжалась вечно. Я не хотел узнать вас поближе, не хотел думать о тенях и скрытых тонкостях. Но невинность приятна только потому, что она преходяща.

Каким образом меняются выражения? Я провел годы, разглядывая человеческие лица, но для меня это по-прежнему тайна. Крохотное, не поддающееся измерению движение брови к глазу и носу; едва различимое напряжение или ослабление мышцы в щеке и в шее, легчайшее подрагивание губ; блеск в глазах. Но мы же знаем, что глаза вообще не меняются, что самое превозносимое проявление эмоций — чистейшая иллюзия. И вот такие мельчайшие сдвиги на лице отличают презрение от уважения, любовь от злобы. Некоторые люди прямолинейны, их лица может читать всякий, кто захочет; некоторые более сложны, и правильно читать их лица способны только самые близкие. А некоторые непостижимы даже для самих себя.

Мне понадобились годы, чтобы определить выражение вашего лица, с каким вы смотрели на работу Эвелин в тот день в atelier 5 . Иногда мне сдается, что весь мой путь художника, даже самая моя жизнь могут быть расценены как устремление расшифровать этот взгляд, снять слой за слоем, погрузиться в ваше сознание и соединить воедино раздробленные эмоции и реакции, которые я тогда увидел, но не сумел понять. В конце концов мне это удалось. Вскоре я расскажу вам, как именно.

Итак, выражение было загадочным, но не реакция. Она была ясна, как удар колокола. Вежливое пренебрежение. Даже не презрение. Оно было весомым, я последовал вашему восприятию, но не настолько, чтобы сказать что-нибудь; даже тогда я сумел уловить в ней частицу себя. И мне стало тревожно. Потому что моя непосредственная реакция была иной — краткий толчок, который испытывает сознание, наткнувшись на нечто неожиданное и удивляющее. Конечно, я мог бы легко отмахнуться от этого первого впечатления, но оно подкрепилось тем секундным колебанием, которое я уловил в вас, — осколочком времени между моментом, когда вы смотрели, и вашей реакцией.

Вот чего я жду от портрета, который тщательно набрасывал все это время. Мне нужен этот взгляд, это проникновение. Мне нужна эта способность видеть через ее отражение на смотрящего; мне нужно, чтобы человек, смотрящий на портрет, почувствовал, что оценивают его, а не наоборот. И если, старый друг, вы не сумеете подарить мне его, я буду вынужден попытаться и его сотворить из моей памяти. Разумеется, никто не поймет, кроме меня; не исключено, что результат сочтут примером дурной живописи или вовсе его не заметят. Не важно. Это ведь не заурядный портрет на публику. В нем еще заключено и нечто сугубо личное между вами и мной. А потому вы постигнете мое постижение, если последите за мной.

Видите ли, проблема, с которой я столкнулся сейчас, сводится к тому, что за последние несколько лет вы стали самую чуточку гладеньким. До вашего приезда я этого не ожидал, а потому мне приходится заново обдумывать свой подход. Вы стали немножечко слишком самодовольным, в какой-то мере педантичным резонером. В те давние годы в ваших чертах сквозила легкая тревога. Она делала вас более человечным, более сложным, одновременно делая вас более трудным и — не будем ходить вокруг да около — более колюче обидчивым. Ваш снобизм, ваше высокомерие, ваше честолюбие — все тогда находилось ближе к поверхности, и хотя, вообще говоря, качества эти не слишком привлекательны, вас они делали более привлекательным, и, безусловно, писать вас было много легче. Теперь годы успеха все это поистерли; ничего такого я больше не вижу. Но оно все еще тут. Где-то. И я намерен вывести его наружу. Я знаю, на самом деле вы не изменились.

Сейчас вы выглядите просто сардоничным, отъединенным. Никуда не годится. Вы погубили мое утро. На этом остановимся. Нет, я понятия не имею, чем вы могли бы занять остальной день. Проблема ваша. Могу рекомендовать прогулку: в вас слишком много городского, и оттого вы выглядите бледным, безжизненным, даже иссохшим. Свежий воздух и физическая разминка будут вам куда полезнее этих мерзких пилюлек. Кроме того, тут есть на что посмотреть, если суметь увидеть. В этих краях не заботятся о своей истории, ее оставляют без присмотра в самых неожиданных местах. Мне эта склонность нравится: они тут озабочены настоящим и не испытывают потребности сохранять и вносить в каталоги последние камни их прошлого, все до единого. Они были футуристами из поколения в поколение. Авангард не способен открыть им что-то, чего они уже не знали бы.