Сон Сципиона - Пирс Йен. Страница 61

И только когда из списка, распространенного в prefecture — ничем не примечательного служебного документа, просто ставившего чиновников в известность об освободившихся домах, пригодных для реквизиции, — ему стало ясно, что Бронсен был интернирован и умер в лагере, его охватила паника.

— Что такое Ле Милль? — спросил он как-то утром у Марселя, когда увидел, как prefet идет через Пляс де л'Орлож по пути на службу. В солнечное утро, пронизанное первым дыханием весны. Жюльен соблюдал привычку завтракать в кафе поблизости, хотя эта привычка — прежде дарившая столько маленьких приятных сюрпризов — теперь не приносила ему никакой радости. Пусть наплыв беженцев шел на убыль и отчаяние стиралось с лиц, город, который он знал так хорошо, казалось, необратимо изменился из-за пережитого. В нем появилась унылость, хмурость, которых он прежде не замечал. Даже дома выглядели более угрюмыми, более говорили о суровом и жестоком прошлом, словно недавние горести напомнили их камням о том, чему они бывали свидетелями на протяжении стольких столетий.

Он не сразу заметил идущего через площадь Марселя. Все та же решительная походка — его щуплая фигура только-только мешала ей выглядеть смешной и чванной. Лишь тот, кто знал его так хорошо, как Жюльен, мог заметить, как с каждым месяцем он горбился все больше. Жюльен в самую последнюю минуту допил свой кофе (его горький неприятный вкус не напоминал ни одного сорта кофе, какие он пробовал прежде), бросил на столик несколько монет и почти побежал, чтобы перехватить его. Когда он его нагнал и без всяких церемоний задал свой вопрос, Марсель остановился и посмотрел на него.

— Доброе утро, Жюльен, — сказал он. — Ты меня подстерегал тут?

— Нет. Просто увидел. Так что такое Ле Милль?

— Проверочный лагерь. Для нелегальных иностранцев. Самый обычный, — ответил Марсель. — Для иностранцев, желающих получить выездную визу. Надо же куда-то их помещать, чтобы они не исчезали. А почему ты спросил?

— Я только что узнал, что отец Юлии Бронсен умер там.

Марсель буркнул что-то нечленораздельное.

— Финансист-еврей? Ну и чего ты хочешь, чтобы я сказал?

— Он был француз и умер там.

— Совершенно очевидно, что он не был французом. Иначе он туда не попал бы.

— Он был гражданином Франции. У него был паспорт.

— Теперь это не одно и то же. Ну а что он умер, так очень жаль. Но люди ведь всегда умирают. А сейчас гораздо больше, чем прежде. Сколько ему было? Шестьдесят? Семьдесят?

— В таком случае зачем держать стариков в заключении?

— Не говори чепухи, Жюльен. Люди в этих лагерях — счастливчики. У них есть бесплатный кров над головой, их бесплатно кормят. Все их нужды и желания учитываются. И вообще их вряд ли можно считать арестованными. Это же для их собственной безопасности. Возмущение против таких людей слишком велико. Что до меня, так чем скорее такие, как он, покинут страну, тем лучше.

— Он ее теперь не покинет, не так ли?

— Разумеется. И, как я уже сказал, мне очень жаль. Но это не моя область, и я не знал, что его забрали. Так что не сердись на меня. Он был твоим другом, я знаю. И если я могу оказать какую-то практическую помощь, просто скажи. Но не проси, чтобы я оплакивал кого-то, кого не знал, а если бы знал, то он, вероятно, мне не понравился бы.

— В таком случае не можешь ли ты узнать, что произошло с Юлией? Она должна была ждать его в Марселе. Они собирались уехать вместе.

Глаза Марселя сузились, пока он думал. Услуги были валютой, которую следовало копить, а расходовать очень осмотрительно. Впервые Жюльен ощутил себя просителем. Наконец Марсель кивнул:

— Я наведу справки. А теперь можно мне пойти работать?

Но по крайней мере, давая обещания, он их держал. Неделю спустя пришло сообщение: Юлия живет в пансионе в Марселе неподалеку от доков, пытаясь получить все выездные визы, какие ей требуются, чтобы покинуть страну. Жила она там уже четыре месяца, и скорее всего ей предстояло и дальше оставаться там, потому что с каждым днем выбраться из страны становилось все сложнее.

Жюльен толком не понимал, обижен он или рассержен тем, что она не обратилась к нему. Но как бы то ни было, оба эти чувства подавлял страх за нее. Поездки становились все труднее, однако поезда продолжали ходить от случая к случаю, и он, едва представилась такая возможность, отправился в Марсель за ней.

Реальность оказалась далеко не такой скверной, как чудилось ему, когда он представлял себе грязные гостиницы, проституток и голодную нищету. Жила она в крохотной гостинице у самых доков вместе с десятком других, находившихся в том же положении, что и она. Хозяйка была неукротимо бодрой, до поразительности, поскольку шансы на то, что кто-нибудь из постояльцев расплатится с ней сполна, были крайне невелики.

— Это же война, — сказала она философски, провожая Жюльена наверх к номеру Юлии. — Но что я могу? Если я вышвырну их вон, то поселю у себя других, которые тоже не смогут платить.

Жюльен постучал и вошел. Она лежала на кровати и курила сигарету. Растрепанная, с темными кругами под глазами. Она подняла глаза и перегнулась, увидев, кто это. Выглядела она ужасно: растерянной, испуганной. Он шагнул вперед, чтобы утешить ее, но она отмахнулась.

— Уйди, Жюльен, — сказала она.

— Как?

— На пять минут. Вернись через пять минут.

Он удивленно покачал головой, но послушался. И стоял снаружи на узкой лестничной площадке под шипящим газовым рожком, пока она не открыла дверь и не впустила его. Она надела чистое платье, причесалась, прибрала комнату. И эти усилия расстроили его куда больше, чем первое впечатление. Впервые в жизни она была сведена к каждодневности. И потому его злость на нее выхлестнулась наружу.

— Почему ты не написала мне? Что ты тут делаешь? Ты с ума сошла? О чем ты думаешь?

Она открыла окно, чтобы впустить свежий воздух, хотя снаружи было холодно.

— Мне нравятся крики морских чаек, — сказала она. — По-моему, мне понравилось бы поселиться у моря. Мне всегда нравилось жить в Камарге.

— Юлия…

— Извини. Но если ты задаешь риторические вопросы, то вряд ли можешь рассчитывать на ответ. Если тебе требуется знать, то я не писала, потому что не могла, потому что не знала, где ты, и потому что после смерти отца я утратила способность думать. Ты знаешь, что он умер?

— Да, я слышал. И очень сожалею.

— Да, разумеется. Вот и я тоже.

Зачем она это сказала? Неужели думала, что он сомневается?

Она закрыла окно и снова села на кровать.

— Но меня это не уничтожило, вопреки тому, чего я ждала. Странно, ты согласен? Во всяком случае, я так думаю. Я ощущаю освобождение. Я без гроша, лишилась отца, прячусь в этой жуткой комнатушке. Человек, который беззаветно заботился обо мне всю свою жизнь, утешал меня, оберегал, помогал мне, любил меня безгранично, умер, был убит без всякой причины в затхлой тюрьме. Мир, во всяком случае, та его часть, которая чего-то стоит, видимо, достиг своего конца. Я чувствую себя свободнее, чем когда-либо прежде. И в то же время я сижу здесь парализованная, как перепуганный крольчонок, и рано или поздно явится кто-то, чтобы забрать и меня. Я же еврейка, ты знаешь, — добавила она очень серьезно, глядя на него почти с детской пристальностью.

— Я что-то такое предполагал, — ответил он с легкой улыбкой.

— Ну а я — нет, — ответила она. — Не по-настоящему. Отец всегда делал вид, что мы не евреи. Я об этом ни малейшего понятия не имею, но теперь правительство утверждает это, а потому, вероятно, так оно и есть.

— Не понимаю, почему ты так боишься. Ты француженка, а арестуют одних иностранцев.

— Одних иностранцев, — повторила она. — Значит, все в порядке. Да только я тоже иностранка. Такая неожиданная новость. Я всегда думала, что я француженка. Собственно, я была в этом убеждена. Но нет: моя мать была полькой, а родилась я в Германии. Мои родители поехали туда как раз тогда. Моя мать, как кажется, была нездорова, и они поехали туда на воды. Я родилась в Баден-Бадене. Ты понимаешь, что это значит?