Битвы божьих коровок - Платова Виктория. Страница 41

– Сдаюсь, сдаюсь, – поднял руки Крянгэ. – Очень убедительно выступил. Пора тебе в адвокаты переквалифицироваться.

– Я тоже сдаюсь… Не могу понять, как же она там оказалась, эта чертова шл… гражданка Алексеева… А все-таки… Что там у тебя вырисовалось с отпечатком на стакане?

– Есть кое-какие соображения.

– Может, поделишься?

– Поделюсь. Но не сейчас.

– Тогда объясни хотя бы, какое отношение имеют квартирные улики к особняку в Юкках?

– Думаю, самое прямое. Думаю, что человек, который наследил в квартире у Алексеевой, наследил и в особняке.

– И ты его знаешь? – снова спросил Крянгэ.

– Возможно… – уклончиво ответил Забелин.

– Ну! Гений сыска! Гордость управления! – ядовито польстил Крянгэ. – Молодежь должна брать с тебя пример. А кстати, где она?

– Кто?

– Да молодежь твоя. Стажер… Он мне сотенную должен. Еще вчера обещал вернуть…

– Вот он вчера и отпросился. До завтра. Проблемы со здоровьем. В постели лежит с приступом сенной лихорадки.

– Надо же! – изумился Крянгэ. – А сегодня утром выглядел вполне цветущим. Ни тебе насморка аллергического, ни тебе конъюнктивита…

– То есть как это – сегодня утром? – Теперь пришло время изумиться Забелину. – Ты что, навещал его, что ли?

– Я не навещал, а вот он… Скажем так, мы вместе навестили одного человека.

– Кого?

– Вернее будет сказать не кого, а что. Труп в морге.

– Труп?! Чей труп?

– Угадай с двух раз. Нашу овечку сатанинскую, безвременно погибшую. Которую мы тут с тобой так горячо обсуждали. Елену Алексееву. Я и зашел-то на полминуты, заключение по трупу забрать. А Пацюк твой там сидит. Вернее, стоит, холодильный шкаф подпирает. Увидел меня и запрыгал, как блоха. Чуть прозекторский стол не опрокинул и в дверь – шмыг… Я его понимаю… Кому охота сотенную отдавать…

– Никому. Никому не охота, – подтвердил Забелин.

…Баклажан с чесноком.

Сороковая сигарета.

Наконец-то он до нее добрался. А значит, пора действовать.

Вот уже полчаса Забелин сидел под окнами серого шестиэтажного дома, по карнизу которого прогуливались мордатые голуби и гипсовые колхозницы с рабочими. Рабочие сжимали в жилистых руках отбойные молотки, а колхозницы несли снопы колосьев. И над всей этой развесистой социалистической клюквой гордо реял год издания дома: “1951”. Единицы по краям светлого прошлого подпирали колонны. И Забелина страшно интересовала одна из этих колонн – левая. Именно к ней прилепилось окошко на пятом этаже.

В нем горел свет.

Добив баклажан с чесноком, Забелин поднялся, вывернул из крошечного скверика на такую же крошечную торговую площадь и, пройдя между озябшими парусиновыми палатками, свернул во двор. Двор примыкал к кинотеатру “Москва” и был заставлен вышедшими в тираж иномарками.

Через минуту Забелин уже поднимался по лестнице в угловом подъезде.

На пятом этаже, возле квартиры № 44, он остановился и прислонил к косяку похолодевший лоб.

Что ты делаешь, Забелин? Это ведь статья.

Статья 316 УК РФ. “Укрывательство преступлений”. А ты прыгаешь в ее объятья, как девка к скотнику на сеновал. Еще не поздно развернуться и уйти, еще не поздно перестать чувствовать себя вероотступником.

Еще не поздно…

Забелин сунул папку, которую держал в руках, под мышку и нажал кнопку звонка.

Дверь распахнулась тотчас же, как будто его ждали. Нет, он совсем не изменился, все такой же всклокоченный и такой же молодой, с молодой щетиной и молодым порезом на подбородке. Незаживающим порезом. Одна морока с ним, когда бреешься. У Забелина в молодости был точно такой же порез.

На том же самом месте.

Забелин коротко вздохнул и попытался улыбнуться.

– А я вот проведать пришел. – Улыбка получилась вымороченная. – Как твое ничего?

– Ничего…

– А выглядишь неважно. Из рук вон.

– Правда? – Конечно же, он совсем не ожидал увидеть Забелина и потому страшно смутился.

Нет, “смутился” было не совсем точным словом. И дешевенькое, как паленая водка, словосочетание “впал в ступор” не подходило.

Пацюк испугался.

Испугался, именно так.

Хотя чего пугаться, если в девять вечера тебя навещает коллега по работе? Девять вечера – не четыре утра. Наоборот, радоваться надо – лежал в постылой койке, позабыт-позаброшен, а тут к тебе старший товарищ. Да не один, а с гостинчиком.

– А я тебе кетотифен принес, – сказал Забелин Пацюку. – И пива. “Калинкин”. Ноль тридцать три.

– Не понял…

– Очень хорошее средство от сенной лихорадки. У тебя ведь сенная лихорадка, да?

– А… То есть… Да.

Врать Пацюк не умел. Разлетающиеся волосы, разлетающиеся ноздри и моментально покрасневшие мочки ушей выдали его с головой.

– Я войду? – спросил Забелин и, не дожидаясь ответа, навалился на Пацюка плечом. А потом, оттеснив его в глубь коридора, сам захлопнул дверь. Или мышеловку?

Вот только для кого мышеловку и чей хвост защемит быстрее? Его собственный, на конце которого двадцать два года службы, три почетные грамоты и нагрудный знак “За безупречную…”? Или пацюковский – молоко на губах не обсохло, дипломник тоненький, всего-то младший юрист… Если исходить из фамилии – то именно его крысиный хвост и должен пострадать. Впрочем, Забелин никогда не вдавался в особенности хохлацкого национального перевода, он никогда не называл Пацюка ни “Поциком”, ни “Писюком”, ни “Поссюком”.

Даже про себя.

Но теперь это было неважно, потому что в нос Забелину ударил тяжелый аромат “Magie Noire”. Нельзя сказать, что Забелин не предполагал нечто подобное. Но к такому концентрированному, такому удушающему запаху мертвой любви он был не готов.

И когда только они успели поладить?

Или она решила поиграть с ним, как с подросшим щенком? Одного ее кольца (со скромным бриллиантиком в скромной оправке в стиле “ornato” <Витиеватый (ит.)>, рыночная цена восемь тысяч долларов)… одного ее кольца, брошенного в банку с остатками консервированной кукурузы, было бы достаточно, чтобы купить с потрохами и Пацюка, и его неказистую квартиренку, и даже его сенную лихорадку, чтоб ей пусто было!

Или у нее были другие – далеко идущие цели? Уложить в койку и – вместе с загустевшей от страсти спермой – выдоить из него какие-то сведения? Такой красотке, как покойная Елена Алексеева-ибн-Мицуко, это стоило бы всего лишь пары-тройки мышечных сокращений. Пары-тройки “производственных фрикций”, как сказала бы бывшая супружница Забелина, записная нимфоманка.

Вот только – почему именно Пацюк? Никаких серьезных дел на нем не висит, о существовании Майского и его особняка он узнал одновременно со всеми остальными, да и над самой Мицуко ничего не капало – во всяком случае, до последнего времени. Во всяком случае, по тем сведениям, которыми располагает сам Забелин.

А может, что-то от него ускользнуло?

Ведь не придавал же он значения ни воспаленным глазам Пацюка в последние пару недель, ни бесцветному, как слежавшийся куриный помет, лицу, ни выраженьицу “o'key-dokey”, который стажер стал употреблять в последнее время к месту и не к месту. А благородная сенная лихорадка, которой он так низменно прикрылся? А его сегодняшний визит в морг?.. Добродушный Федор Игнатьевич Крянгэ застал Пацюка в опасной близости от тела Мицуко… И неизвестно, сколько стажер проторчал у этого тела, прежде чем его спугнули.

Визит в морг был понятен. Преступника всегда тянет на место преступления. А если до такового не дотянуться – то к близлежащему, им же организованному трупу.

Забелин споткнулся о стоящие посреди коридора ботинки и выругался про себя.

Вот ты все и сказал, вот ты и назвал вещи своими именами.

Преступник.

Пацюк – преступник.

Неважно, что подтолкнуло его к этому. Важно, что множество самых разных улик зафлажковало Пацюка, обложило как бешеного пса.

Вот именно – как бешеного.

Как ненормального. Как сумасшедшего. Офонаревший от чувств стажер точно вписался в схему, придуманную покойным Андреем Ивановичем Манским: “спрыгнул с мозгов – убил – и сам убился”. Первые два пункта были полностью соблюдены Пацюком. Теперь дело было за третьим.