Bye-bye, baby!.. - Платова Виктория. Страница 34

Я – женщина, не лишенная привлекательности. С идеальным черепом и почти идеальными скулами, с дерзкими губами и дерзким взглядом. Навьюченная изюмом, как последний верблюд. Изюма так много, что он забьет глотку любому, кто посмеет поднять хвост по поводу раскуроченной автомобильной фары. А как при этом орала сигнализация!..

Приятно вспомнить.

Я засмеялась – так громко и неожиданно, что вспугнула кота. Он оттолкнулся задними лапами от моего плеча и, совершив фантастический кульбит, приземлился на этажерке. Вчера вечером он уже восседал там, рискуя (несмотря на свой малозначительный вес) разрушить хлипкую конструкцию. И я не видела никаких предпосылок к тому, чтобы этажерка завалилась сегодня.

Но она завалилась.

Не сразу, а подумав минуту, взвесив все «за» и «против». Ножки этажерки подломились, корпус качнулся вперед, и с полок посыпалась макулатура. Журналы, брошюры, ежегодники и ошметки книг, оставшиеся от предыдущих владельцев квартиры, моих кровных родственников. Избавиться от старья следовало бы много лет назад, а я так и не сделала этого: из суеверного почтения к людям, которым была обязана не только рождением, но и крышей над головой. Так поступают все мягкотелые корректоры, пугливые, как мангусты суриката.

Я больше не корректор, а Домино ничего не делает просто так.

Очевидно, он намекает мне: давай, лапуля, не останавливайся, жми на газ! Если уж ты сама начала меняться, то не мешало бы изменить и обстановку. Расчистить завалы, хотя бы слегонца. Помнится, я уже пыталась сотворить что-то подобное. И даже перебрала пару полок – в надежде найти документальные свидетельства жизни отца и бабки. Документы, письма, поздравительные открытки к праздникам – пролетарским и не очень, но прежде всего – фотографии. Как он выглядел – мой отец? Каким он был? Спрашивать о нем мусика – бесполезно. Она все равно ничего не скажет мне. Даже не из вредности и не из мужененавистничества, а просто потому,

что ни черта не помнит.

Такова мусик, вечно пребывающая в состоянии хищной, вооруженной до зубов влюбленности; ни прошлого, ни будущего для нее не существует, а есть только окрашенное в цвета деловитой страсти настоящее. И отец в ее рассказах обязательно был бы похож на Ларика с его привычкой храпеть, чавкать и добавлять чеснок в любую пищу, включая ежевичное варенье. А когда Ларик испарится и появится кто-то другой – отец станет похож на того, другого.

Ни одной фотографии я тогда не обнаружила. Нет их и сейчас.

Журналы, брошюры и ошметки книг – никакие не помощники.

«Катаракта: ищем выход» – вряд ли отец страдал катарактой, это – болезнь пожилых, так что катаракту можно смело переадресовать бабке.

«Артриты и артрозы» – не хотелось бы, чтобы отец мучался от артрита.

«Гельминтозы и инвазионные болезни животных» -

мой отец был ветеринаром? Я совсем не парюсь по этому поводу. Ветеринар – благородная профессия, гораздо более благородная, чем какой-то там зачумленный корректор.

«Поражения миокарда и ишемическая болезнь сердца» – надо же, какая херятина, он был пациентом, он был врачом?

Кем он точно не был – так это арабским шейхом. Он не был владельцем сети отелей, иначе меня бы звали Пэрис Хилтон и я была бы восхитительной, кристальной, дистиллированной, без всяких примесей дурой, кассирующей денежки за всё: от ковыряния в носу до выхода к публике в бикини. Мой отец не был олигархом и членом законодательного собрания, он не был укротителем тигров и еврокомиссаром по правам человека. Он не был негром. Он не был китаёзой. Он не был всемирно известным кинорежиссером. И не всемирно известным – тоже.

Жаль. Особенно жаль несостоявшейся судьбы арабского шейха.

Но и двухкомнатная квартира в наследство – совсем неплохо, чего Бога-то гневить?

Среди журналов доминируют сугубо технические раритеты: «Наука и жизнь», «Техника – молодежи», «Спутник радиолюбителя».

Все журналы – двадцатилетней давности; стоит только подержать их в руках, как пальцы покрываются серым налетом. А еще затхлый запах, который забивается в ноздри и мешает дышать – все, хватит.

Лавочка закрыта.

– Пункт приема вторсырья временно не работает, – сказала я Домино.

Все эти полчаса он наблюдал за мной. Он ничуть не испугался, свалившись с этажерки, а если испуг и был, то продлился минуту, не больше. По прошествии минуты Домино подошел к куче хлама, обнюхал ближние к нему страницы, сморщился и чихнул. Пожелав ему здоровья, я углубилась в «Артриты и артрозы», а также в скорбные мысли о том, что никогда не стану наследницей арабских нефтедолларов. Потом я отправилась за мешком, чтобы сложить в него скопившуюся за годы полиграфическую дребедень. Когда мешок был заполнен и пол очистился, оказалось, что Домино сидит на каком-то художественном альбоме.

Чтобы согнать кота с альбома, мне потребовались некоторые усилия.

«АНРИ МАТИСС В МУЗЕЯХ СССР» – значилось на потерявшей товарный вид обложке.

Анри Матисс не имел никаких точек соприкосновения с «Техникой – молодежи» и – по мне – был самым настоящим мазилой, а не художником. Но даже такой мазила много лучше, чем гельминтозы и миокард.

Оптимистичнее.

А вчера вечером я даже видела этого мошенника от живописи у Картье-Брессона: за пару страниц до «MADRID. 1933». На фотографии был изображен весьма почтенный дедок, похожий на Санта-Клауса и Ходжу Насреддина одновременно. Дедок восседал в ориентальном интерьере, в окружении птичьих клеток и голубей. Одного голубя он держал в руках.

– Твой любимый живописец? – Я на коленях подползла к Домино и легонько щелкнула его по носу.

«May!» – почему нет, лапуля? Я считаю фовизм одним из самых ярких направлений в искусстве. А тебе стоило бы хорошенько подумать, прежде чем демонстрировать свое невежество.

Я почувствовала себя уязвленной.

– Ладно, не трону я твоего Матисса. Сиди на нем сколько хочешь.

Оставив Домино в компании мазилы, я вынесла мешок к контейнерам на заднем дворе. Мусорный десант был незапланированным и отвлек меня от дел, которыми я вплотную собиралась заняться вечером. Что я должна сделать?

Ага, сфотографировать Домино на цифровик, забытый И.И. Комашко после нашей единственной совместной поездки в Финляндию (Мухос ничуть не меньшая дыра, чем Кюминкоски). Я должна сфотать кота, перегнать снимки в компьютер и отправить их Jay-Jay.

Jay-Jay не останется равнодушным к коту, я знаю это точно.

Вернувшись в квартиру, я застала Домино на том же месте, что и оставила. Обаятельнейший лысый кот на художественном альбоме – лучшей мизансцены для фотографии не придумаешь! Все будет в духе Картье-Брессона. Главное, чтобы кот не покинул насиженное место, не ушел за то время, что я буду искать фотоаппарат, где, кстати, я видела его в последний раз? В прихожей, в ящике с инструментами.

Через пять минут фотик был найден и приведен в боевую готовность, после чего я на цыпочках вошла в кабинет.

Домино не сдвинулся с Матисса ни на миллиметр.

– …Улыбнись, – сказала я ушастому и наставила на него объектив. – Улыбнись, малыш, сейчас вылетит птичка!

– May!..

Кот показал себя прекрасным натурщиком. Самым лучшим на свете, самым терпеливым. Все супермодели мира меркли перед пятнистым канадцем, перед его естественностью и грацией.

Я так увлеклась происходящим, что опомнилась лишь тогда, когда в окошке фотоаппарата возникла надпись: «Память заполнена».

«Заполнена» – вот задница! А я только-только собиралась присоединиться к Домино, увековечить наш с ним союз. Чтобы Jay-Jay оценил по достоинству не только кота, но и меня. Я уже готова была стереть несколько снимков, чтобы на карточке хватило места для Элины-Августы-Магдалены-Флоранс, и вдруг подумала: а так ли тебе это надо, лапуля?

Совсем не надо.

…Смутные сомнения терзали меня еще на подступах к оргтехнике: что, если повторится вчерашняя история и Интернет снова покажет мне кукиш? Попробовать все же стоит. Но сначала я загоню фотографии в компьютер, отсортирую их и выберу несколько – самых ярких и самых забавных.