Bye-bye, baby!.. - Платова Виктория. Страница 64

У Сардика масса времени, чтобы внимательно изучить колоду чувств к ангелу. Недавно распакованная, она между тем выглядит затертой, замусоленной. Все оттого, что Сардику кажется: он знал ангела всегда, сто лет, тысячу, еще до рождения. И будет знать после смерти.

Туз червей – любовь.

Туз пик – ненависть.

Сардику хотелось бы вытащить на свет туз пик (ангел не слишком-то хорошо обошелся с ним, сподличал), но раз за разом получаются черви. Все правильно, старичок, любовь – тот еще шулер, играть с ним – себе дороже, все равно проиграешь. Это тебе не домино, не 6-1.

В сумерках – вплотную приблизившихся к прекрасной Неве – колода и вовсе становится неразличимой, но и без всяких карт ясно: в сердце Сардика одна лишь любовь. Сидит себе, как скворец в скворечнике, и никуда не собирается улетать. Любовь-скворец гораздо предпочтительнее любви-шулера, ее можно погладить, покормить зерном с руки, посвистеть песенки в унисон – в ожидании, когда она снова сменит образ, переключится на что-то другое.

На любовь-адвоката, к примеру. Не проигравшего ни одного дела и вытаскивающего такие безнадежные случаи, что просто диву даешься. Любовь-адвокат (чернокожая, амбициозная, напористая, с дальним прицелом на президентство, настоящая self-made вумен) нашептывает Сардику: не сходи с ума, старичок, не веди себя, как клоун! С чего ты взял, что ангел направился в этот хренов дом политтерпимости? Он вышел возле метро много часов назад и навсегда забыл о существовании красномордого альбрехтика; и чем бесцельно ошибаться здесь, шел бы ты домой – вдруг ангел обрывает телефон?

Он не знает моего домашнего телефона, – сопротивляется Сардик.

Проверь мобильный!

На мобильном нет ни одного непринятого звонка.

Что, если деньги закончились? Пополни счет!

Я его пополнял два дня назад. Вот, пожалуйста, 6.08 у.е., как одна копейка.

А зона доступа? Что, если ты не в зоне доступа?

В зоне.

Значит, ангел звонит на домашний.

Он не знает моего домашнего.

А если знает? Если он вообще мается у тебя под дверью и вот-вот уйдет?..

Любовь-адвокат убаюкивает Сардика, не забывая при этом высмеять его идиотские бдения у «баклажана», да и вправду – сколько времени прошло?

Никак не меньше четырех, а то и пяти часов, хотя Сардик может ошибаться: майские штучки города Питера, преддверие белых ночей. В любом случае абрис «баклажана» просматривается все хуже и хуже, никто не беспокоил его – и нет никаких предпосылок, что побеспокоит.

Наверное, Сардику в самом деле пора уходить.

…В ту самую минуту, когда Сардик решил, что «пора», он увидел ангела.

Ангел появился – и слава богу, не с той стороны, которая делала его таким, как все. Не из-за двери немецкого подъезда – наоборот: со стороны мечети, или православной часовни, или Троицкого моста, или Петропавловки, извне.

Ангел не видел Сардика, и сам Сардик не заметил бы ангела, если бы именно в это мгновение не пялился прощально на «баклажан». До самого последнего мгновения «Феррари» оставался тем, чем был последние четыре или пять часов – самодовольной и бессмысленной грудой очень дорогого металла. Но явление ангела преобразило его, как совсем недавно преобразило картины в мастерской – и наверняка еще много чего, неизвестного Сардику.

Теперь «Феррари» предстал перед ним умной и сильной машиной (немного порочной, как и все, к кому подходит определение «умный и сильный»; представить, что в бардачке «Феррари» лежит пушка, в багажнике – труп, а в рулевой колонке спрятан пакет с кокаином, не составило бы особого труда). У «Феррари» даже появилось собственное имя – «Enzo», и оно выглядело не биркой на шмотке, а подписью к прекрасной, хотя и не слишком известной картине, датируемой началом Кватроченто. Энцо – замечательный парень, незабываемый; след, который он оставляет в сердце любого человека, похож на след реактивного самолета в дневном небе. Или на след падающей звезды – в ночном. Подружиться с Энцо было бы верхом мечтаний, но Сардик не умеет водить машины.

Сардик – нет, а ангел – да.

Вот он с легкостью открывает водительскую дверь и проскальзывает внутрь, как скользнул бы в постель к возлюбленному. Так и есть: Энцо – возлюбленный, а Сардик – третий лишний.

Обычная история.

Э-э, нет. Время обычных историй кончилось.

… – Привет, давно не виделись! -

сказала левая половина Сардика, пытающаяся утвердиться на краешке пассажирского сиденья. Правая все еще находилась снаружи, во власти сумерек: ерзала пяткой по асфальту, цеплялась пальцами за дверь.

Так и не разогнавшись толком, Ёлка резко сбросила скорость:

– Ты?! Опять за мной следишь?!

– Нет, просто не могу без тебя. Любовь с первого взгляда – слыхала про такое?

– Краем уха. Забирайся, и валим отсюда по-скорому.

«По-скорому» и впрямь оказалось сверхзвуковым:

Сардик выдохнуть не успел, как они слегка задержались на светофоре у Сампсониевского моста, перелетели через него, нырнули в тоннель под Литейным и, вырвавшись на волю, пошли по набережным. Спидометр показывал космические, на взгляд Сардика, значения: что-то около ста пятидесяти кэмэ в час. Или того больше.

– Участвуешь в гонках? – сглотнув слюну, спросил он.

– Ага.

– А хозяин в курсе?

– Ты кого имеешь в виду?

– Альбрехта. Немца.

– Этого урода?

Ёлка засмеялась, и Сардик засмеялся вместе с ней: нет же, нет! – смех Сардика, радостный, хорошо тренированный, похожий на эфиопского марафонца, бежал впереди Ёлкиного смеха, указывая дорогу. Грушевидной фигуры Альбрехтика на дороге не наблюдалось, да и как ей возникнуть, если сама Ёлка назвала немца уродом? Значит, Альбрехтик ей не нужен, как не нужны блага, ему сопутствующие. Значит, в ее раннем уходе от Сардика был заключен совсем другой смысл.

Неопасный.

Для любви Сардика – во всяком случае.

– Я тоже подумал, что он урод.

– Ты поэтому не продал ему картину?

– Нет. Потому что хотел подарить картину тебе.

– Спасибо. Но я не очень-то разбираюсь в живописи…

Стоп-стоп, старичок, от картины остались одни воспоминания, обрывки холста, разве ты забыл?.. Еще один вариант неприготовленного какао (а попросту – вранья) исключен; отныне Сардик не собирается лгать и прикидываться кем-то другим, исключительным. Незабываемым, как Энцо. Он останется самим собой, а там посмотрим, что произойдет.

– …Да ладно, черт с ней, с картиной. Тем более что я ее уничтожил. Порвал на части.

– Творческая неудовлетворенность? – Ёлка и не думала сочувствовать, но это не покоробило Сардика.

– Я был очень расстроен, когда ты ушла с этим уродом. Вот и избавился от картины.

– И при этом хочешь подарить ее мне?

– Я напишу другую.

– Такую же?

– Я же сказал – другую…

– Нарисуй кота.

– Как скажешь.

– Своего кота.

– Я могу нарисовать твоего. И если будет желание – его и тебя вместе.

– У кого будет желание? У меня? У тебя? У кота?..

Ёлка снова принимается хохотать как безумная, а ведь вполне могла бы ограничиться легкой иронической усмешкой. Последние несколько минут она пребывает в состоянии крайнего нервного возбуждения: на щеках горит румянец, глаза влажно сверкают, черты лица обострились. Но назвать ее «сошедшей с ума» – язык не повернется; «влюбившаяся» или «влюбившаяся с первого взгляда» – так будет вернее. Она влюблена, Сардик знает об этом, – неизвестно откуда, но знает. Потому и сидит тихонько, вжавшись спиной в кресло. Смотреть на влюбившихся с первого взгляда людей еще невыносимее, чем наблюдать за спидометром, чья стрелка приближается к ста пятидесяти.

,-т– Ты не можешь ехать помедленнее? – просит Сардик, рискуя показаться жалким неженкой, слюнтяем, трусишкой. Слова, определяющие его сущность, можно множить и множить, набрасывать друг на друга, как обручи в игре серсо, – суть от этого не меняется. Ёлка никогда не будет относиться к нему хуже, чем сейчас. И лучше – тоже не будет. Она слишком занята своей новой любовью – с первого взгляда. Но Сардик здесь совершенно ни при чем.