Корабль призраков - Платова Виктория. Страница 34

Всплыл он только через год.

И уже не в Питере, а в Москве. Об этом свидетельствовали вырезки из московских газет. Очевидно, Митько живо интересовался делом маньяка-гомофоба, он не забыл о нем. Московские газеты, в отличие от консервативных питерских, были более щедры на подробности. Из них я наконец-то узнала, каким образом маньяк уродовал несчастных геев: он отрезал им половые органы и запихивал их в рот. На спине же он вырезал треугольник и всегда чем-нибудь забивал его. Как правило, это были лепестки цветов.

Розы. Все оттенки нежно-розового.

Когда я дошла до этих ужасающих подробностей, изложенных в обычном для московских бульварных газет ирреально-ироническом ключе, то не смогла больше читать. Несколько минут, выпотрошенная и абсолютно обессиленная, я лежала на кровати, не в состоянии пошевелиться. Кошмаром было даже не прочитанное само по себе, – в конце концов, эти убийства были заключены в газетных строках, как звери в клетках. Кошмаром было то, что человек, совершивший все это, находится сейчас здесь, на корабле. Я каждый день вижу его в кают-компании, за обедом, завтраком и ужином, я вижу его в бильярдной и на палубе. Возможно, он даже целовал мне руку…

От этой мысли у меня закололо в позвоночнике. Я с трудом поднялась и направилась к умывальнику и почти с остервенением начала мыть руки с мылом. И только спустя несколько минут наваждение прошло, и я увидела свои собственные покрасневшие пальцы. И попыталась успокоить себя: нельзя распускаться, нужно держать себя в руках – тех самых, которые теперь горят от жесткой нейлоновой мочалки. Я горько улыбнулась и уткнулась в зеркало разгоряченным лбом. Только одна малодушная, не менее ужасная, чем убийства, мысль сверлила мозг: господи, сделай так, чтобы убийцей оказался банкир Сокольников. Единственный человек, который собирается покинуть корабль. Если бы только это был он и если бы я знала это наверняка, то навсегда бы избавилась от страха.

Я взглянула на себя в зеркало.

Не очень-то хорошо ты выглядишь, Ева. Как испуганная птица, попавшая в силки. Но ведь тебе ничто не угрожает. Маньяк, кто бы он ни был, никогда не трогал женщин. Он убивал гомосексуалистов, проституирующих мальчиков, посетителей богемных ночных клубов. Любителей дорогой парфюмерии в фирменном прикиде. Я уже видела таких мальчиков. Одного из них. Последний раз – всего несколько часов назад.

Муха. Мухамеджан.

Черт возьми, ну конечно же. Вот кому угрожает реальная опасность. Роскошный душка-“голубой” будет служить для убийцы постоянным источником раздражения и в конце концов может спровоцировать его на совершенно непредсказуемый поступок. Хотя почему же непредсказуемый? Довольно предсказуемый: треугольник из вырезанной кожи на спине, засыпанный розовыми лепестками цветов… Этот треугольник о чем-то настойчиво напоминал, и мне пришлось мобилизовать всю свою память, чтобы понять, что именно.

Я вспомнила это довольно быстро – и то только потому, что когда-то давно, еще будучи студенткой сценарного факультета ВГИКа, специально занималась этим вопросом.

С легкой подачи моего соавтора, моего любимого мальчика, моего альтер-эго Ивана, так нелепо погибшего в конце пятого курса. Это был довольно непродолжительный, но интенсивный период увлечения “третьим рейхом” в контексте альтернативной сексуальности. Все началось с документального “Триумфа воли” Лени Рифеншталь и “Ночного портье” Лилианы Кавани. Иван был первым, кто, выйдя из просмотрового зала, заявил, что фашизм так относится к любому другому государственному устройству, как садомазохизм к обычному сексу. Садомазохизм и гомосексуализм, добавил Иван, понизив голос, – пограничные ситуации, сумерки сознания. Фашизм есть тоже сумерки сознания, из которых не хочется выходить. Иван пробыл в этих сумерках несколько недель, и затащил в них меня. Мы проштудировали массу книг по истории “третьего рейха” и даже заказали пару редких, в основном переводных, изданий в Ленинке: Иван был одержим идеей сценария о сексуальном фашизме или фашиствующем сексе. Работа уже шла полным ходом, когда во ВГИК привезли очередного Куросаву. И случилось то, что обычно и случалось с моим увлекающимся другом: фашизм моментально перестал интересовать его. И на смену одной идее пришла другая – самурайский кодекс чести в контексте альтернативной сексуальности…

Безумный любимый Иван, безумно любимый Иван, он так ничего и не довел до конца. Даже собственную жизнь.

Но кое-что из истории “третьего рейха” навсегда засело в моей памяти: “пивной путч”, “ночь длинных ножей”, убийство Рэма и его адъютанта и любовника графа фон Шпрети (ах, какой был красавчик, если верить людям, которые его расстреливали!)… Партийные съезды в Нюрнберге и девиз эсэсовцев – “Моя честь – это моя верность”.

И розовый треугольник.

Вот я и добралась – розовый треугольник. Один из многих, широко варьируемых позорных знаков принадлежности к сексменьшинствам, льготный проездной билет в ад…

И едва я попыталась проанализировать, почему мне пришло в голову именно это, как ответ явился сам собой.

Пуговица.

Пуговица, которую нашла Карпик в машинном отделении. Пуговица, сделанная из монеты в пять рейхсмарок и датированная 1938 годом. Пуговица действительно могла принадлежать убийце. Наивная тринадцатилетняя девочка пошла по наилегчайшему пути, и он оказался верным…

А если я заблуждаюсь?..

Нужно до конца разобрать материалы из папки Митько.

Ничего нового в оставшихся заметках не было, разве что немного расширилась география: к Питеру и Москве прибавилась Пермь (в Перми таким же образом были убиты двое юношей, занимающихся проституцией. – эстетствующий любитель богемы становился всеядным). И, наконец, Таллин. В Таллине он ограничился лишь одной акцией, к тому же она закончилась неудачно. Вырезка из эстонской газеты была жирно обведена красным и буквально утыкана восклицательными знаками, – так реагировал Митько на первую неудачу маньяка. Первую и последнюю.

Подстрочник заметки я перечитала несколько раз. Вернее, не заметки даже, а довольно внушительной статьи с пространными комментариями сексопатолога и какого-то чина из уголовной полиции. Эстонская пресса, ввиду близости Северной Европы, еще более либеральная, чем московская, описала события наиболее полно.