Корабль призраков - Платова Виктория. Страница 35

А героем статьи был молоденький артист кордебалета таллиннского оперного театра “Эстония” Калью Тамм (фамилия и имя потерпевшего в интересах следствия изменены). Артист в свободное от театра время подрабатывал в мужском стриптизе, в одном из ночных клубов курортной Пириты. Там он и познакомился с убийцей. Впоследствии ничего конкретного об убийце, кроме того, что он был русским, Калью сказать так и не смог, – слишком велик был шок от всего происшедшего. Психика выставила защитный барьер и практически стерла из памяти юноши черты маньяка. Попавший в ловушку Тамм подвергся моральным и физическим издевательствам, самым безобидным из которых было блуждание ножа (Тамм упорно называл его кинжалом) в опасной близости от мошонки. Но все же ему каким-то чудом удалось вырваться уже тогда, когда нож над ним был занесен. То ли веревки, которыми были связаны его ноги, оказались слишком слабыми, то ли сами ноги профессионального танцора оказались слишком сильными, но Калью все-таки удалось нанести ими сокрушительный удар в пах убийце. Тот на несколько секунд потерял контроль над собой и над ситуацией. И эти несколько секунд оказались спасительными для жертвы. Танцор даже успел подхватить нож и полоснул им по телу насильника – куда пришелся удар, он так впоследствии и не вспомнил. Он не помнил ничего, кроме одной-единственной приметы. Но эта примета была воспроизведена им в таких подробностях, которые удивили даже опытных психиатров.

Большое родимое пятно под левой грудью, – в виде почти идеального овала. Это родимое пятно было искусно замаскировано татуировкой черепахи. Вернее, именно оно и служило черепахе панцирем. По рассказу Тамма, самого любителя tattoo, татуировка была первоклассной и выполнена на профессиональном оборудовании в профессиональном салоне. Под черепахой была вытатуирована надпись на латыни. Тамм, никогда не знавший латыни, тем не менее точно воспроизвел ее, что снова позволило психиатрам, его обследовавшим, говорить об удивительной избирательности человеческой памяти в экстремальных условиях.

Надпись гласила: “Pellit et attrahit”.

Она ни о чем мне не говорила.

Но высоколобые специалисты, комментирующие статью, быстро с ней разобрались. В переводе на русский с латыни это означало: “Отгоняет и притягивает”. Либо, в более пространном комментарии, “Он отгоняет (зло) и притягивает (добро)”. Те же специалисты сошлись во мнении, что смысл надписи мог быть и обратным: “Он отгоняет (добро) и притягивает (зло)”.

Еще один вариант перверсии – только словесной.

Поиск убийцы ничего не дал. Но больше в Таллинне случаев нападений на гомосексуалистов зафиксировано не было. Картину происшедшего с Таммом дополнил откровенно русофобский пассаж, пара (особенно старательно переведенных) предложений о тяжком наследии советской власти и стенания по поводу прихотливости натуры серийных убийц и сексуальных маньяков.

…Когда я отложила перевод статьи, в дверь кто-то настойчиво постучал.

Чертов Вадик. Может быть, действительно попросить у капитана освобождающуюся каюту Карпика и Валерия Адамовича? Пока я вяло предавалась размышлениям на эту тему, настойчивый стук повторился. Стоило открыть, но еще не прочитанная мною тетрадь Митько выглядела слишком уж соблазнительно.

Я замерла.

Дверь несколько томительных секунд сотрясалась под ударами, но потом стихли и они. Странно, что Вадик не отпустил в мой адрес никакой нецензурщины, он даже не окликнул меня по имени… Но все это моментально вылетело у меня из головы, когда я открыла тетрадь Митько.

У старшего помощника был идеальный почерк. В средневековой Японии он стал бы мастером каллиграфии. Идеальные буквы складывались в такие же идеальные слова, наполненные самым низменным смыслом. В каждое, самое невинное, предложение старпом умудрился втиснуть совершенно дикое количество матерщины.

Даже представить себе невозможно, что старпом так грязно ругался.

Дело пошло легче, когда я решила вовсе не воспринимать матерных вставок. Написанное Митько представляло собой некое эссе, своеобразное исследование поведения серийных убийц. Общие положения, почерпнутые в психиатрической и криминалистической литературе, были выделены красным. Остальное было написано синей и черной шариковыми ручками, иногда – карандашом. Видимо, Митько занимался проблемой гомофоба-потрошителя не один месяц и даже не один год. Первая запись в тетради была датирована девяносто третьим, последняя – девяносто седьмым. Хотя из всего прочитанного ранее я уже знала, что после девяносто пятого года маньяк уже нигде не светился. Митько даже высказал предположение, что его нет в живых. И в нескольких скупых фразах я почувствовала легкое сожаление от столь рано прервавшейся преступной карьеры.

Все четыре года старпом пытался воссоздать психологический портрет убийцы, собирал самые разрозненные и весьма скудные сведения о нем. Нельзя сказать, чтобы Вася так уж особенно преуспел в этом: ему удалось только уловить некую закономерность в действиях маньяка.

Итак, первые три убийства относились к Питеру. Смерть первой жертвы датировалась 30 июня. Остальные два убийства он совершил в течение последующих сорока восьми часов. Завидная оперативность. Потом, ровно через год, была Москва. То же 30 июня и те же жертвы, умерщвленные в течение сорока восьми часов. На этот раз их было две. Еще через год была Пермь (тогда снова погибли двое). И наконец, летом девяносто пятого – Таллин и счастливчик Калью Тамм, которому удалось избежать участи всех предыдущих жертв. Он очень четко придерживался определенной схемы, этот убийца. Он на целый год впадал в спячку, чтобы потом в течение двух дней разом собрать свою жатву. Почему сезон убийств открывался именно тридцатого июня? Почему на всю операцию отводилось только сорок восемь часов? Эти вопросы так мучили старпома, что он послал их подальше печатными буквами. Это витиеватое послание заняло целый абзац.

Больше всего старпома занимали знаки, вырезанные на спине жертв. Митько понимал, что они являются частью ритуала, своеобразным посланием убийцы, его манифестом. Но дать им какое-то логическое обоснование он не смог.