Купель дьявола - Платова Виктория. Страница 14

— Значит, я являюсь владельцем национального достояния. Только и всего.

— Нет…. Я тебе не позволю…

Снегирь со злобой уставился на Ваньку.

— Интересно, каким же это образом ты можешь мне не позволить? Разве забыл, что у нас частная собственность охраняется государством?

— Эта картина не может…

— Ах, не может!

С неожиданной для его грузного тела ловкостью Снегирь накинулся на тщедушного Ваньку, и спустя секунду они уже катались по полу. Я с ужасом взирала на беспричинную и беспощадную мальчишескую драку двух тридцатилетних лбов. Снегирь наседал, но и Ванька оказывал ему достойное сопротивление. И все-таки силы были неравны. Через несколько минут огрубевшие пальцы Снегиря сомкнулись на бергмановском кадыке, и Ванька отчаянно захрипел.

Мне с трудом удалось оттащить Лавруху — и то после того, как я обдала его остатками шампанского. Руки Снегиря разжались, и он всей тушей рухнул на пол. Ванька же, скуля, отполз в дальний угол и затих.

— Черт, что это было, — замычал Снегирь. — Я тебя чуть не убил… Помутнение какое-то.

— Ничего себе, помутнение, — сглотнул Ванька.

— Ничего не могу понять… Мальчики кровавые в глазах, — Лавруха все еще не мог прийти в себя.

Я обернулась на картину. И снова мне показалось, что ресницы рыжеволосой Девы Марии дрогнули. Или это была просто игра света?

— Ладно, — я попыталась примирить дураков-реставраторов. — Будем считать инцидент исчерпанным и отнесем его на счет нервного потрясения. Не каждый день к нам в руки такие полотна плывут.

— Вот именно…. Прости меня, Ванька.

— Я не сержусь, — щуплый Бергман всегда обладал кротостью матери Терезы. И всех более ранних святых, вместе взятых.

— Идиоты. Вот так посмотришь на вас и уверишься в “пробном камне антихриста”. Должно быть, эта картина действительно как-то влияет на людей…

— Скажешь тоже! — Снегирь поморщился и снова воззрился на Ваньку. — Поможешь мне снять слои?

— Конечно, — Бергман почти успокоился и снова водрузил очки на нос.

— Отлично. Ты, Кэт, можешь отправляться спать. А мы тебе завтра позвоним.

— Ну уж дудки, — возмутилась я. — Во-первых, я тоже хочу присутствовать на этом историческом событии. И, во-вторых, должен же кто-то за вами присматривать, иначе вы друг другу кадыки повырываете.

Мое предложение было воспринято благосклонно.

— И когда вы собираетесь начать? — спросила я.

— Прямо сейчас и начнем, — видно было, что Лав-

Рухе не терпится приступить к работе. — Ты пока можешь подняться наверх, поспать часок. Все равно ничего интересного сейчас не будет. Пока аэфтэшкой покроем, пока компресс, пока слой размягчится, пока краска набухнет…

— И всего лишь часок? — недоверчиво спросила я.

— У Ваньки смывка новая, презент коллег из галереи Уффици. Так что спи спокойно, дорогой товарищ. На заключительную часть драмы мы тебя позовем. Сама понимаешь, реставрация — процесс интимный. “Камасутра” отдыхает.

Им все-таки удалось уломать меня. Им хотелось обладать картиной безраздельно и без свидетелей, так, как обладают женщиной. Это было очень по-мужски, и я не стала спорить. Я уважала чужие чувства.

Прихватив “Вестник Британской Академии”, заложенный на странице со статьей о Лукасе ван Остреа, я отправилась наверх, на второй этаж мастерской, в крошечную монашескую келью Ваньки. Забравшись с ногами на кушетку, я открыла статью с пророческим названием “Deadly kiss” [12].

Выглядит слишком уж романтично для такого консервативного издания. Фамилия автора не очень-то смахивала на английскую, некий Ламберт-Херри Якобе. Я перевернула несколько страниц и заглянула в комментарии: Ламберт-Херри оказался довольно молодым человеком и — по совместительству — директором музея Мертвого Города Остреа.

С фотографии на меня взирала типичная голландская, кисло-интеллигентская морда: круглые очочки и такой же круглый подбородок. “Deadly kiss” оказался слишком сложным для моего бытового английского; хорошо еще, что полиглот Ванька успел сделать подстрочник тех абзацев, которые непосредственно касались биографии художника. Странная статья, смесь панегирика, эссе и теософского трактата, сразу видно, что достопочтенный Ламберт-Херри серьезно болен Лукасом Устрицей. Интересно будет посмотреть, как вытянется его лицо, когда он узнает о существовании четвертой работы…

И узнает ли он об этом когда-нибудь?

Я вытянулась на жестком бергмановском ложе. Что-то внутри мешало мне полностью насладиться триумфом первооткрывателя — как будто я стояла на хрупком льду и под моими ногами неслышно ворочалась бездна. Нет, это не связано с “пробным камнем дьявола”, я всегда была кондовой реалисткой. Чертов Марич маячил за моей спиной, вот кто. Пока не будет окончательно выяснено происхождение картины, я не успокоюсь. Ведь не могла же она быть фамильной ценностью фартового вора Быкадорова, в самом деле!.. Я вдруг подумала о том, что Снегирь прав, — если все сложится удачно и звезды встанут именно так, как они стоят сейчас в рыжих волосах Девы Марии, доску можно выставить на аукцион.

Почему бы и нет?

Наверняка найдутся ценители, особенно если снабдить картину соответствующим пресс-релизом. А это не одна сотня тысяч долларов. С нищетой будет покончено навсегда, я смогу поднять галерею, скупить на корню лучших художников, выйти на международный уровень и крупно играть. Играть — вот чего я хотела больше всего. Играть и выигрывать. И потом, мы так похожи с моделью Лукаса, это еще больше увеличит мои шансы.

Интересно, нет ли у меня родственников в Голландии?..

Ни тетка, после смерти которой мне досталась квартира на Васильевском, ни мама, до сих пор живущая в Самарканде, ничего мне об этом не говорили. И про своего отца я слышала только байки: он утонул в арыке через полгода после моего рождения. А вдруг он был голландцем и его всегда тянуло к устрицам?.. Устрицы в арыке, неплохой сюжет…

Мне расхотелось оставаться одной наверху, и я решила спуститься в мастерскую.

…Лавруха, скрестив руки, стоял у стола, на котором теперь лежала картина. Ванька аккуратно проглаживал компресс утюгом. Когда процедура был закончена, он счистил взбухшую краску шпателем и снова наложил компресс.

— Ну, что? — шепотом спросила я у Снегиря.

— Третий слой… Совсем немного осталось, потерпи.

Манипуляции с компрессами и шпателем длились бесконечно. Пальцы Ваньки крупно дрожали. Я, не отрываясь, смотрела на прямоугольник доски: теперь он уже не был таким беспросветно глухим. Под тонкой пленкой, отделяющей нас от пятнадцатого века, уже просматривались смутные контуры фигур. Отложив шпатель, Ванька вооружился марлевым тампоном и аккуратно выбрал остатки самой поздней по времени масляной покраски.

Все.

В час быка мы выпустили демонов наружу, еще не подозревая, что они — демоны…

Последний слой был снят, и освобожденная из плена столетий картина предстала перед нами, сверкая и переливаясь девственными, казалось, только что наложенными красками. В жизни я не видела ничего прекрасней и яростней.

Четыре фигуры на лошадях, темное пламя ада внизу, раздавленные тени под копытами. От тишины, стоявшей в мастерской, у меня лопались барабанные перепонки.

— Что это? — спросила я.

— Похоже на всадников Апокалипсиса, — судорожно сглотнул Ванька. — Бог ты мой, он действительно великий художник…

От картины шло странное тепло — или все дело в лампах, которыми она была окружена? Я не могла избавиться от мысли, что картина дышит и ноздри лошадей вибрируют.

— Мать твою, они же сейчас нас растопчут… — Лавруха ухватился за меня.

Они действительно хотели нас растоптать, они сделали бы это немедленно, если бы клетка картины не останавливала бы их. В глазах всадников, в глазах их коней, в их развевающихся гривах было столько божественного гнева, что я невольно отступила.

— Победоносный на белом коне. Война на рыжем коне. Голод на вороном коне. Смерть на бледном коне. И Ад следует за ним… — голос Ваньки звучал в ледяной пустоте.