Ритуал последней брачной ночи - Платова Виктория. Страница 22

Я воспрянула духом.

Может быть, это и не самый верный, но единственный путь. Если я узнаю, как и почему умерла Алла Кодрина, если получу ответ на пятнадцатый вопрос, то, возможно, получу ответ и на остальные.

Я достала мятую визитку Синенко (просто счастье, что она не потерялась и выжила во всех перипетиях вчерашнего дня!) и внимательно изучила ее содержимое. «Петербургская Аномалия». Отдел расследований. Сергей Синенко. Спецкор». Далее следовал рабочий телефон, который я проигнорировала по причине слишком раннего утра. И адрес, скорее всего — домашний. Адрес выглядел странно. Настолько странно, что мне пришлось перечитать его несколько раз.

«КАНОНЕРСКИЙ О-В. Д. 5. KB. 96».

И все. Никакого намека на улицу.

Я и понятия не имела, где находится Канонерский остров, но надеялась, что расположен он в черте города, а не у берегов Финляндии. Чтобы немедленно убедиться в этом, я попросила у Акопа карту. Спустя двадцать минут карта нашлась у кого-то из стриптизеров, и я углубилась в ее изучение. Канонерский остров действительно существовал — в контексте Морского торгового порта, — но никаких признаков строений на нем не было. К острову вела узкая полоска, под которой стояла надпись «тоннель».

Что ж, отлично. Это и послужит мне ориентиром.

…Когда я вышла из «Бронепоезда», утреннее солнце уже вовсю плавило Петербург. Добравшись до ближайшей станции метро, я скупила все ежедневные газеты, включая «Петербургскую Аномалию», и устроилась с ними на лавочке возле ларьков.

Отображенная в газетных строках действительность превзошла все самые худшие мои ожидания. Заголовки — один безыскуснее другого — терзали мое и без того истерзанное сердце: «Трагедия на Крестовском», «Убит известный виолончелист», «Последняя гастроль Олева Киви», «Реквием по Артисту» и прочая лабуда. События трактовались именно так, как подал их милицейский муж Кайе: неизвестная женщина (в цивильных газетах я выступала в роли обезумевшей от страсти поклонницы, а в желтой прессе, как и положено, в роли «девушки на ночь») покинула номер Олева Киви в 11.45 утра. А в 11.55 пресс-секретарем музыканта Калью Куллемяэ было найдено тело. Ведется следствие и поиск преступницы. Правоохранительные органы рассматривают несколько версий, основная из которых — убийство на бытовой почве.

Интересно, что значит «на бытовой почве»? Общего хозяйства мы с Олевом Киви никогда не вели.

Далее шли пугающие своей деловитостью сообщения о том, что дело взято под контроль губернатора. Реакция музыкальной общественности. Реакция творческой интеллигенции. Реакция эстонского консульства. Волны праведного гнева, выплеснувшиеся на страницы газет, накрыли меня с головой.

Ату ее, ату, эту безответственную суку, отнявшую у широких народных масс золотую виолончель!..

Прочитав газеты от корки до корки, я обнаружила, что в связи с событиями на Крестовском убийство на Суворовском отошло в тень: одна смерть поглотила другую. Стас Дремов удостоился всего лишь нескольких строк мелким петитом в криминальной хронике, наряду с ДТП на улице Солдата Корзуна и поджогом жилого дома в Тосненском районе. Убийство директора продюсерской фирмы «Антарес» Станислава Дремова связывали с профессиональной деятельностью бизнесмена.

Хоть на этом спасибо.

Я выбросила газеты в урну и приступила к изучению «Петербургской Аномалии». «Аномалия» выходила раз в неделю, номер был подписан в набор вчерашней ночью, и именно поэтому сообщение о смерти Олева Киви в него не попало. Зато на второй странице, в рубрике «Звездный фарш», я нашла свою собственную отвратительного качества фотографию, исподтишка сделанную Сергуней в туалете «Европы». Я была снята в пол-оборота, верхняя часть лица искажена, нижняя — смазана. К тому же в фотографической версии Синенко я оказалось вымороченной яйцеголовой дамочкой. Под фотографией была напечатана заметка «В постели с виолончелью».

Как я и предполагала.

Начало заметки оказалось довольно забавным: «Маэстро Олев Киви, год назад потерявший жену (об этом „ПАн“ уже сообщала нашим читателям), наконец-то снимает траур. Вчера он прибыл в Санкт-Петербург с гастрольным туром и в тот же вечер был замечен нашим корреспондентом в ресторане отеля „Европа“ в обществе молодой женщины. Маэстро скрывает имя своей новой избранницы, известно лишь, что она предпочитает черную помаду и мускат „Миральва“…»

Куррат!

Я так и не смогла дочитать всю эту патетическую хренотень до конца. Зато теперь точно знала, как будет называться следующий опус беспокойного, как сливной бачок, «нашего корреспондента».

«В постели с убийцей».

«Петербургская Аномалия» отправилась туда, где ей и было самое место: в заплеванную, загаженную, истыканную окурками урну. Я поднялась с лавочки, осторожно обогнула скучающего у цветочной палатки мента и подошла к широкой витрине магазина «Петербургская старина». И показала своему отражению средний палец.

Короткая стрижка, солнцезащитные очки на челке, бандана на левом запястье, разгильдяйская футболка, затасканные джинсы; ботинки армейского образца — созданные только для того, чтобы покорять в них Монблан, но никак не вдовцов-виолончелистов. Ничего общего с той «женщиной в красном», которая выползла вчера днем из номера Олева Киви.

Я никогда не пользовалась черной губной помадой. Я никогда не носила красных платьев. Я никогда не стриглась под пажа. Я и слыхом не слыхивала об испанском мускате «Миральва». И глаза у меня не карие, а зеленые. Так что довольствуйтесь контактными линзами, которые я оставила вам на растерзание. И нигде не засвеченными отпечатками пальцев…

На этом месте своей программной речи я покачнулась и едва не потеряла сознание. И с трудом удержалась, чтобы не прошибить своим недалеким, тугоплавким, чугунным лбом витрину «Петербургской старины».

Отпечатки. Они-то… Они-то как раз и засвечены!

Шесть лет назад… Да, ровно шесть лет назад, почти день в день, вернее, ночь в ночь, мы с Монтесумой-Чоколатль были повязаны озверевшей таллинской POLITSEI как антисоциальный элемент, представляющий угрозу для душевного и физического здоровья эстонской нации. Обычно на подобный «антисоциальный элемент» смотрели сквозь пальцы. Но мы с экзотической Монтесумой были русскоязычными потаскухами и, следовательно, кастой неприкасаемых. Монтесума, со свойственным ей восточным темпераментом, немедленно вступила в бурную дискуссию с POLITSEI, перешедшую в такую же бурную потасовку.