Ритуал последней брачной ночи - Платова Виктория. Страница 42

Официанта, по сведениям Сергуни, звали Валентин Вотяков.

Прыщавая «шестерка» Вотяков вполне могла обернуться джокером, если только мои предположения о снотворном недалеки от истины. Но тогда под подозрение подпадает и бармен, состоящий при запасах спиртного. Бармен Андрон Чулаки (судя по крошечному досье Синенко) слыл отличным специалистом и до начала работы на Крестовском сменил несколько престижных ночных клубов.

Оба охранника были почти пародийными: Иванов и Сидоров. Я долго размышляла над тем, кто из них — тот фээсбэшный «бобрик», который так галантно проводил меня к выходу. Но так ни к чему и не пришла. Оставался еще портье Лисовских, такой же неопределенно-бесполый, как и его фамилия. Но сфера его деятельности интересовала меня меньше всего.

…От непомерных умственных усилий у меня разболелась голова и понизилось давление. Но ни кофе, ни чая у Сергуни не было. Так же как и чайника. И мне пришлось ограничиться водой из-под крана. В порту по-прежнему гудели буксиры, и я вспомнила «Королеву Реджину» и эстонца Рейно с его фотографиями. Интересно, как Киви сформулировал свою просьбу? И на каком основании Рейно отследил именно этого несчастного вегетарианца? Три фотографии стоимостью в две тысячи долларов не дали мне никакого ключа. Или почти не дали. Это «почти» заключалось в том, что я опять упиралась в Филиппа Кодрина, «Филю-затворника», как назвал его Сергуня.

На сегодня все, сказала я сама себе.

Спать. Спать.

Но идти в комнату, на полуистлевшее ложе Сергуни не хотелось. И спать не хотелось тоже. Разве что заняться беглым просмотром интервью Полины Чарской, тем более что на некоторые из них я уже натыкалась в своем любимом журнале «Дамский вечерок».

Я начала с последнего по времени. Оно непосредственно касалось сериала «Чет и Нечет». Ровно треть интервью восторженная корреспондентка и несколько более сдержанная Полина Чарская обсасывали достоинства Главной Героини. Потом, благополучно с ней покончив, перекинулись на личную жизнь самой Чарской, И, судя по всему, эта жизнь была полна трагических разочарований. Чарская прозрачно намекала на травлю среди московских коллег-злопыхателей, на публичное одиночество и на недавно завершившийся бурный роман с неким мужчиной, имя которого она упоминать не пожелала. И из-за которого почти на месяц отказалась от работы. Затем шел стандартный набор клише: любовь, работа, семья, дети, роли. Вот здесь-то Полинька и сорвалась с цепи: в ее жизни нет ничего, кроме работы, она ежедневно приносит себя на алтарь искусства, она ежечасно натыкается на стену непонимания — и прочая актерская психопатическая чушь. Я с тоской подумала о Монтесуме-Чоколатль: Монтесума в роли кинозвезды никогда не смотрелась бы так банально!

В конце выдохшаяся корреспондентка перешла на блиц: любимый автор, любимое блюдо, любимый город, любимое время года. Весь этот длинный, никому не нужный список Чарская разыграла как по нотам: «любимая кухня — мексиканская» (а какая же еще? Не русские же пельмени жрать на глазах у изумленной публики); «любимый автор — Борхес» (кто такой Борхес, я не знала, должно быть, из тех, кто слова в простоте не скажет); «любимый город — Вена» (похоже, тебя там хорошо драли, в Вене!); «любимое время года — осень»…

Я отложила интервью. Читать всю эту фигню было невыносимо.

Даже «ДЕТЕКТИВНЫЕ ЗАГАДКИ — ОТГАДАЙ САМ!» выглядели более предпочтительно. И я снова взялась за них. И застряла на глубокомысленном абзаце о том, как использовать оговорки подозреваемых.

Вена.

Что я подумала, когда прочла о том, что любимый город Чарской — Вена? Что-то непристойное… Ага, «здорово тебя там драли, в Вене»… Но почему я вдруг так ополчилась против Вены?..

Чарская не была москвичкой, это точно, я где-то читала об этом. Зубастая крошка из провинции, которая жаждет получить от жизни все… Вряд ли такая выберет в качестве идеала патриархальную Вену. Париж — я понимаю, общее место, также как и Венеция. Нью-Йорк — столица Мира, Лос-Анджелес с пиявкой-Голливудом — столица анти-Мира… Чарская из кожи вон лезет, чтобы выглядеть экзотичной, — но тогда выбирают Гонконг или Барселону. А Вена — слишком пресный город, постылая жена, много лет прикованная к инвалидному креслу…

Так почему все-таки Вена?

И эта история о недавно пережитом бурном романе.

А Олев Киви жил в Вене.

Я даже рассердилась на себя: вот для чего были вызваны к жизни все эти тупоумные построения — чтобы связать Чарскую и Киви. Но Чарская слишком порочна, чтобы убить. Ей просто не хватило бы терпения убить. Устраивать истерики — это да… Разыгрывать сцены из всех пьес сразу — это да… Но с мертвыми нельзя вести игру. Они плохи уже тем, что не отвечают на поданную им реплику. Их нельзя унизить блистательным рисунком роли и заочно обвинить в профнепригодности. А Чарская привыкла вести игру — со всеми и всегда…

Надо же, какие мысли приходят мне в голову! Нужно обязательно поделиться ими с Монтесумой — вот кто сумеет оценить их по достоинству.

Раздуваясь от чувства собственного превосходства над всякими там актрисульками, я сложила бумаги и отправилась в комнату: будить Сергуню. Но прилагать к этому усилия не пришлось — мой персональный охотничий пес не спал.

— Ну, как? — спросил у меня Сергуня подсевшим за ночь голосом. — Разобралась? Тебя все устраивает?

— Ты гений, Сергуня. Придется обратиться с ходатайством к твоему руководству. Чтобы объявили тебя репортером года.

— Уже объявили, — он привстал на локте. — Так что ты опоздала.

— Поздравляю, — я наклонилась и поцеловала его. — А можно мне еще поэксплуатировать лучшего репортера года?

— Рискни.

— Мне нужен выход на Филиппа Кодрина. Ты можешь это устроить?

Сергуня демонстративно отвернулся к стене.

— Ты можешь это устроить? — снова повторила я. Вместо ответа он почесал задницу. И промямлил:

— Если ты объяснишь, зачем тебе это нужно. Мне надоело, что меня используют вслепую.

Ну да, конечно. Морячка-гастролера Рейно тоже использовали вслепую. Но он хотя бы получил за это две штуки баксов. Воспоминание об этой утрате снова привело меня в ярость. Я резко дернула Сергуню за плечо и перевернула на спину. И совсем близко увидела его глаза — глаза маменькиного сынка, застигнутого с перепечаткой «Камасутры» в туалете.