В тихом омуте... - Платова Виктория. Страница 34

– Спасибо, я учту.

И я вдруг подумала, что мы с ним обращаемся друг к другу на “вы”, первое знакомство, недорогой, но респектабельный ресторан, свечи и даже цветы, самое время писать друг другу благоглупости на салфетках.

– Странно, что сейчас вы со мной на “вы”. Вчера вы не были так почтительны.

– А я и не почтителен. Просто много выпил.

– Вы женаты, Влад?

– Нет.

– Если все обойдется… Если удастся, я хотела сказать… Можно мне пригласить вас на ужин? Когда-нибудь?.. – Я была под защитой маски, и это позволяло мне нести всякие милые пустяки, от которых я в ужасе бежала бы еще неделю назад – ты становишься кокеткой.

Хорошо, что не кокоткой.

Не очень бы и удалось тебе в этой вратарской маске. Ты бы еще коньки надела и тогда приглашала бы молодого человека в-“Славянский базар”…

– Нет. Не стоит приглашать меня на ужин.

– Даже если все образуется как нельзя лучше и я получу именно то лицо, которое вы мне напророчили?

– Тем более нет… Поменять лицо – это все равно что по-крупному солгать. Сжульничать в игре. И чем лучше оно получится, тем изощреннее будет ложь. А начав лгать, уже невозможно будет остановиться.

– Вы забыли что-нибудь добавить по-латыни.

– Тогда пришлось бы вам переводить. А я устал сегодня. Чертовски устал. Но перед тем как уйти, хочу посоветовать вам одну вещь…

– Сугубо медицинскую.

– Нет, о медицине мы будем говорить завтра и на “ты”… Если вы уж выбрали это имя… А вы ведь выбрали это имя?

– Но…

– Держите его в узде, иначе оно черт знает куда вас может завести. И черт знает кто слетится на него, людям нравятся такие имена, они их интригуют. Опасайтесь его.

– Мне есть чего опасаться, кроме имени.

– Вам виднее. Но это только в кино девицам с таким именем достается самый лучший парень, самая породистая собака, самая свободная страна и хэппи-энд в финале.

– Господи, что вы знаете о кино?

– А вы?

Стоп-стоп, тебя проверяют, закидывают крючок с наживкой из твоей прошлой жизни… А тебя больше не касается твоя прошлая жизнь, с ее пишущей машинкой и уймой сценариев. Но, возможно, тебе наконец-то удастся завести длинные ногти, которые не будут ломаться о жесткую клавиатуру, особенно о клавишу заглавных букв… Ева обязательно отпустит себе длинные ногти. Холеные длинные ногти, если все закончится благополучно.

– Лет пять не была в кинотеатре.

– А я ненавижу кино. Ненавижу, но большинство строит жизнь по его правилам, так что ничего поделать нельзя. Вытаскивают одну-единственную историю и гонят до самого конца. А всем эпизодическим персонажам – либо пуля в голову, либо реплика в массовку. Дерьмово быть эпизодическим персонажем, а?

– Ну… Если это касается твоей собственной жизни – то да.

– И потом, все эти дурацкие линии. Они обязательно должны сойтись. А в жизни ни одна из линий не сходится… Вы закрываете глаза, когда целуетесь?

– А надо? – засмеялась я.

– Надо. Джоди Фостер обычно закрывает. И Вивьен Ли закрывала.

– Не очень-то они похожи.

– Совсем не похожи. Спокойной ночи, Ева.

…Я пробыла на даче Влада два дня. Это были скучные два дня с трезвым Владом, появляющимся иногда в сугубо медицинских целях в прорезях моей маски. От нечего делать я стала смотреть телевизор – раньше я ненавидела его, но Еве он вполне мог понравиться, особенно мелодраматические сдублированные французские фильмы с обязательным Владимиром Косма в качестве композитора… И лишь однажды, после трехчасового бесцельного блуждания по каналам, мне удалось подсмотреть, как целуется Джоди Фостер в “Отступнике”, так неожиданно похожая на меня в своем внезапном беспорядочном бегстве через всю Америку. Она действительно закрывала глаза, когда целовалась, но ей было с кем целоваться, и этот кто-то, Денис Хоппер, наемный убийца с дурацким саксофоном, любил ее и готов был защищать.

Меня некому было защищать, и пятнадцати тысяч долларов у меня не было, и роли, придуманной десятком бравых голливудских писак, тоже не было.

А спустя два дня ассистент Витенька отвез меня в Москву.

…Месяц я прожила в запущенной квартире Левы. Месяц и три дня.

За немытыми, должно быть, с прошлого года окнами созрело обычное московское лето с его пыльной зеленью и короткими, всегда внезапными дождями. Старуха Софья Николаевна оказалась симпатичной и предупредительной, она всегда брала для меня один и тот же творог и подворовывала копейки – всегда тактично и с извинительной улыбкой.

Она ни о чем меня не расспрашивала и научила играть в бильярд; в ее большой комнате стоял бильярдный стол, оставшийся от мужа, растрелянного в конце тридцатых. Он был по совместительству и обеденным, зеленое сукно было закапано жиром и лоснилось, а на костяных шарах стерлись номера – но это был настоящий бильярд! В игре эта рождественская троцкистка оказалась сущим дьяволом. Ставки были по-старушечьи маленькими, “на монпансье”, но деньги начали таять – и тогда я взмолилась об игре без ставок.

Старуха согласилась и даже научила меня нескольким приемам с еще дореволюционной историей – настоящий русский бильярд, не какой-нибудь вшивый американский! Мы катали шары целыми днями, а вечерами и ночами я оставалась одна. Заключенная, как моллюск в створки своей раковины-маски, я вдруг обостренно начала чувствовать запахи – прибитой дождем пыли, фаршированных перцев, дорогих духов и пота, причудливо смешанных и поднимающихся облаком кверху.

Я еще не видела своего лица, но уже кое-что придумала для своей девочки, для Евы. Я оставила ей южное происхождение, так или иначе прорывающееся иногда в мягком акценте, – вот только сместила географические координаты ее рождения. В ее жизни было чуть больше моря, чем у меня, чуть больше солнечных дней в конце октября и намного больше мужчин. Мужчины всегда были моим слабым местом.

Впрочем, справедливости ради, – слабым местом было и все остальное, но начать я решила с голоса.

Только мой голос мог выдать меня – мой всегда монотонно-тихий, извиняющийся голос, испуганно реагирующий на любое обращение. Такого голоса не могло быть у Евы, обожающей Жака Превера и французские качественные мелодрамы с умными и всегда ускользающими диалогами. Часами я варьировала тембр, пока не остановилась на одном, уж никак не могущем вызвать подозрений и страшно далеком от меня прежней.