Ожидание (три повести об одном и том же) - Погодин Радий Петрович. Страница 2

Мама растёрла его мохнатым полотенцем. А когда пришёл отец, она рассказала ему тихо:

– Понимаешь, он сидел с нищим, выпрашивал деньги.

– Бывает, – сказал отец.

– Нет, ты ему объясни.

Отец пошёл в другую комнату – искать своего сына под широким диваном.

А Вандербуль стоял в коридоре. Он рисовал на светлых обоях разрушенный город и танк. Танк горел. От него отползал человек. Человек не мог ползти быстро. Его ноги лежали возле горящего танка. Они были похожи на старые валенки.

– Разве это танк? – услышал он голос позади себя.

За его спиной стоял отец.

Отец взял у него карандаш и по соседству нарисовал другой танк, с могучими гусеницами и длинной пушкой. Такой танк, по мнению Вандербуля, не мог гореть. Он мог только идти вперед от победы к победе.

– Слушай, – сказал отец, – давай поговорим об этом деле.

– А если ему на войне оторвало ноги?

– Это не оправдание.

– Он на войне был героем, у него орден.

– Тем более.

Вандербуль рисовал на обоях пули. Они летели, словно осенние злые мухи.

В коридор вышла мама. Она принесла мягкую резинку, которая называется клячкой. Принялась чистить обои.

– Пусть будет, – сказал ей отец.

– Но мы не одни живём в квартире.

– Моя картина никому не мешает, – сказал Вандербуль.

Отец его поддержал.

– Всё равно её не сотрёшь.

Мама увела Вандербуля спать.

Вандербуль ворочался, смотрел в потолок, расчерченный голубыми прямоугольниками.

Отец и мать говорили за дверью. Голос у мамы был беспокойный:

– Ты, кажется, не так ему объяснил. Ты бы ему сказал, что этот человек пьяница и бездельник. Что ноги он потерял… ну, попав под трамвай, что ли.

– Я этого не знаю, – ответил отец. – Ну, успокойся.

«Зачем меня мыли мылом? – думал Вандербуль. – Я ведь вчера купался». Светофор с перекрестка бросал в потолок зелёные, жёлтые, красные вспышки. Вандербуль смотрел на них, пока ему не стало казаться, что он идёт по зелёным, жёлтым и красным плитам. А вокруг никого. Только жужжат пули и ранят его одна за другой.

На следующее утро мама разбудила Вандербуля, поставила завтрак на стол. Она торопилась на работу и долго прилаживала к новому платью брошку.

– Уберёшь со стола и отправляйся гулять. За тобой тётя Лида закроет. Только гуляй во дворе – на улице ветер.

– Ладно, – сказал Вандербуль.

Он убрал со стола. Застегнул пальто на все пуговицы. Соседка тётя Лида осмотрела его и выпустила гулять.

Ребята играли в трёхцветный мяч. Он постоял, посмотрел на игру.

– Я тоже придумала себе новое имя, – сказала ему девчонка в оранжевой шапке. – Я буду Люциндра. Есть в деревне такая трава, от неё медом пахнет.

Вандербуля тянуло на улицу.

На горбатый мост, как вчера, вползали трамваи.

Ветер выстроил над домами свой белокрылый флот. Ветер проводил большие манёвры. Флотилии облаков шли одна за другой, скрывались за горизонтом крыш, унылым и близким.

На набережной Крюкова канала было пустынно. Вандербуль двинулся вдоль решётки. Вскоре он вышел к Морскому собору. Почему его называют Морским? Может, за голубую с белым окраску? Соборная колокольня стояла отдельно, светила золотым шпилем, как навечно зажжённая свечка.

Неподалеку от паперти сидел инвалид. Вместо пиджака на нём была синяя матросская рубаха, на ногах брюки клёш. Чёрные тихие старушки кидали монеты в мятую бескозырку.

– Большое вам спасибо, мамаши, от искалеченного войной моряка, – говорил инвалид.

«Может быть, одну половину войны он был танкистом, другую был моряком», – подумалось Вандербулю. Вандербуль хотел подбежать к инвалиду, поздороваться, но его опередил медленный милицейский майор.

– Ты опять за своё, – сказал майор инвалиду. – Тебя ведь выслали.

Нищий улыбнулся бесстрашно.

– Я в отпуске, гражданин начальник. Могу документ предъявить.

Майор посмотрел документы.

– Ты что же, не нашёл отпуску лучшего применения?

– К старому делу тянет. – Мужчина поднялся, сунул под мышку костыль. Увидел Вандербуля. – А тебе чего надо? Чего ты за мной ходишь? Ордена ему подавай. А я во время войны был вот таким шкетом. – Сильным рывком он оттянул книзу ворот тельняшки. – Вот, вся грудь в орденах. Обхохочешься…

На заросшей груди были выколоты бабочки, и среди этих бабочек синело мешковатое сердце, проколотое стрелой.

– Нет у него орденов, – холодно сказал майор. – Идите… И прикройте пейзаж.

Нищий поправил тельняшку. Пошёл не оглядываясь. Майор тоже пошёл мимо чёрных сердитых старушек.

Вандербуль прислонился лбом к холодной решетке соборного сада и долго стоял так.

Дома Вандербуль отыскал мягкую резинку, которая называется клячкой. Резинка вобрала в себя графит, но Вандербуль рисовал так усердно и так сильно надавливал карандашом, что даже стёртый рисунок был отчетливо виден. Вандербуль сбил его молотком и убрал с пола известку.

ВОЗРАСТ ВЫНОСЛИВЫХ И ТЕРПЕЛИВЫХ

Снова была весна.

С разноцветными тучами – фиолетовыми, красно-бурыми, цвета стального и цвета меди.

Город весной беззащитен. Город прикрывает прорехи афишами. А весна льёт дожди. Иногда, растолкав тучи, она показывает небо, синее и блестящее. Небо пахнет холодным ветром.

Во дворе перемены. Песочником, качелями и трёхцветными лакированными мячами завладели другие ребята. Гремя погремушками, колотя в барабаны, лезут они из каждой парадной. Они вытеснили Вандербуля и его ровесников. Они завладели двором.

Четыре года прошло с той весны. Генька, Лёшка-Хвальба, Шурик-Простокваша, девчонка Люциндра и Вандербуль сидели на трансформаторной будке. Они морщили лбы, сосредоточиваясь на единой высокой мысли. Выпячивали подбородки, отяжелевшие от несгибаемой воли. Они говорили:

– Геракл – это сила.

– Чапаев… Чапаев тоже будь здоров.

На дверях трансформаторной будки череп и кости.

Ромул основал Рим, когда ему было всего двадцать лет. Князь Александр в двадцать лет уже стал Александром Невским. Двадцать лет – это возраст героев. Десять лет – это возраст отважных, выносливых и терпеливых.

Генька, у которого не было клички, дёргал носом и кривился.

– Асфальтом воняет, – сказал он, чихнув. – А мне вчера зуб выдрали.

Люциндра отворила рот и засунула туда палец.

– Во, и во, и во… Мне их сколько вырвали.

– Тебе молочные рвали. Молочный зуб в мясе сидит. Настоящий – прямо из кости растёт. Иногда даже челюсть лопается, когда настоящий рвут. Я видел, как один военный упал в обморок, когда ему зуб дернули. Подполковник – вся грудь в орденах.

– Я бы не упал. Я ещё и не такое терпел, – самозабвенно похвастал Лёшка-Хвальба.

– А ты попробуй, – сказала Люциндра,

– Нашла дурака.

Вандербуль глядел в Лёшкины выпуклые глаза. Что-то затвердело у него внутри. Все предметы во дворе стали вдруг мельче, отчетливее, они как будто слегка отодвинулись. И Лёшка отодвинулся, и Люциндра. В глазах у Люциндры отражаются Генька и Шурик. Руки у Вандербуля стали легкими и горячими. Такими горячими, что защипало ладони.

– Я вырву, – сказал Вандербуль.

– Ты?

– А неужели ты? – сказал Вандербуль.

Он спрыгнул с трансформаторной будки и, прихрамывая, пошёл к подворотне. Ребята посыпались за ним. В подворотне Генька остановил их.

– Пусть один идёт.

– Соврёт, – заупрямился Лёшка-Хвальба.

Шурик-Простокваша заметил:

– Как же соврёт? Если зуб не вырвать, он целым останется.

– Вот похохочем, – засмеялся Лёшка-Хвальба. – Выставляться перестанет. И чего выставляется?

Вандербуль шёл руки за спину, как ходили герои на казнь, до боли сдвинув лопатки. Он ни о чём не думал. Шёл почти не дыша, чтобы не растревожить жёсткое и, наверно, очень хрупкое чувство решимости.

Когда он скрылся в уличной разноцветной толпе, Лёшка-Хвальба подтянул обвислые трикотажные брюки.