Как вырвать киту коренной зуб - Поледнякова Мария. Страница 2

– Сегодня я успею сама приготовить ужин, – сказала Анна, поспешно выкладывая покупки на кухонный стол. А в дверях еще напомнила: – И никакого шоколада перед сном.

Карла кивнула.

– А что с костюмом? – крикнула она вслед Анне, которая была уже на втором этаже.

– В химчистку я зайду завтра, – отозвалась та, открывая квартиру.

В прихожей она положила сумки, стянула сапоги, прошла в кухню, не снимая пальто, и всплеснула руками:

– Ну и ну! А здесь, оказывается, кто-то помыл посуду!

Вашек, спрятавшись за дверью маленькой комнаты, разглядывал маму через матовое стекло филенки. Она была хрупкая и бледная, светлые волосы носила гладко, стянув их на затылке черной бархатной ленточкой.

Он услышал ее нежный голос:

– А где же мой славный мальчик?

Хватило беглого взгляда, и Анна уже знала, что ни в кухне, ни в комнате никого нет. Уверенно открыла она дверь в детскую, предвидя, что притаившийся там Вашек на нее гавкнет. Гавкнул, но не Вашек.

– Господи боже, ЧТО ЭТО ТАКОЕ? – показала она на лохматый черный ком, такой безобразный, словно его только что вытащили из помойки.

– Это собака.

– А что ты обещал мне? Что не будешь водить домой чужих собак!

Вашек уловил в голосе мамы несчастные нотки и поспешил ее утешить:

– Но это не чужая собака. Это Арношт. Он умеет выбивать пыль.

Сказав это, он помахал куском тряпки перед мордой кудлатого бобика. Пес цапнул тряпку, затряс головой. И оба они – Вашек и Арношт – с победным видом взглянули на Анну.

– Если он тебе понравится, будет нашим.

Анна вздохнула:

– А кто станет за ним присматривать? Вечерами будешь таскать его к Валентам? И выгуливать его придется Карле?

Такие мамины речи Вашек знал наизусть.

– Если бы у нас был папа, не пришлось бы ходить к Валентам ни мне, ни Арношту.

Анна, сев на диван, притянула Вашека к себе.

– Ты снова решил меня помучить? – спросила она тихонько.

По голосу мамы Вашек понял, как ей грустно. Но ему тоже было грустно, и потому он хмурился и молчал. А мама крепко зажала его коленями и ждала ответа. Не дождавшись, взяла за подбородок и заглянула в глаза.

– Ты разве не обещал мне, что никогда не будешь говорить о таких вещах?

– А может, мне хочется иметь настоящего друга!

– Получишь ты собаку. Красивую. Но когда подрастешь. – С этими словами Анна встала и направилась в кухню, на ходу расстегивая молнию клетчатого платья.

Вашек плелся за ней, прижимая к груди черный лохматый ком.

– А чем он не хорош? Дружит с ребятами. Стоит в воротах второй лиги.

– Кто? Этот пес?

– Да нет. Его хозяин. Классный парень. Вратарь.

Анна расстелила на прибранном столе газету и принялась чистить картошку.

– Что ты плетешь? Какой вратарь?

Вашек с довольным видом улыбнулся маме.

Это наш сторож. Он обязательно тебе понравится.

Анна пытливым взглядом окинула своего сына, который устроился на кушетке против нее: с рубашки сбились помочи, в глазах улыбка, а на руках собака.

Вашек тоже смотрел на маму. Заметив, что руки ее замерли, в душе порадовался, что не зря отказался от похода на сегодняшний хоккей.

Потом Анна раздельно произнесла:

– А почему он должен мне понравиться?

Вашек хорошо запомнил, что сказала ему мама где-то в конце летних каникул, он был уверен, что она страшно удивится. И пустил в ход свой главный козырь:

– ПОТОМУ ЧТО ОН НЕЖЕНАТЫЙ!

Мама действительно очень удивилась, но совсем не так, как хотелось бы Вашеку.

– Тогда послушай, что я скажу тебе, – проговорила она, выделяя каждое слово. – Собаку эту немедленно верни. А о том, чтобы я вышла замуж, забудь.

2

Что можно наверняка сказать о себе, если нам уже стукнуло двадцать восемь? Пожалуй, то, что совпадает с анкетными данными: родились там-то и тогда, столько-то имеем детей и такого-то возраста, ходим на такую-то работу. И у большинства из нас уже сложилось убеждение, будто о самих себе, да и о жизни вообще мы знаем абсолютно все.

Но вот Анна – пусть ей и стукнуло двадцать восемь – увы, сомневалась, так ли уж хорошо разбирается она в мире, который окружает ее. Часто ей не хватало уверенности в себе, да и чувства собственного достоинства. Хоть девять лет имя ее не сходило с театральных афиш и, согласно тем же анкетным данным, она не меняла места работы, но всякий раз ее охватывало волнение, будто она выходит на театральные подмостки впервые. Часа полтора до начала каждого представления она обычно проводила в полумраке сцены. В грубо вязанных гетрах, надетых поверх черного трико, в клетчатых домашних туфлях она репетировала прямо на сцене. Раз-другой коллеги спросили ее, почему она не репетирует в зале. Анна только рукой махнула – да и нужно ли объяснять? Просто ей нравилось прислоняться к декорациям, в ней жила какая-то внутренняя потребность находиться именно здесь, внизу. Что в этом странного? Так она создавала себе атмосферу душевного уединения. Его не нарушали рабочие сцены, которые устанавливали декорации, натягивали тюлевые занавеси и с помощью зеркала создавали эффект пространства залы во дворце Капулетти, она не слышала флейтиста, который проигрывал сложные пассажи из Прокофьева, готовясь в сегодняшнем спектакле заменить заболевшего коллегу. Анна никогда не заставляла себя думать о своей Джульетте. За пять лет, что балет был в репертуаре театра, она уже поняла: все придет само, стоит ей услышать первые звуки увертюры. И старалась лишь об одном – не думать о Вашеке. Рой мыслей вился вокруг текущих забот: завтра нужно починить газовую колонку – с горячей водой в кухне совсем беда, – в пятницу у матери день рождения и надо бы еще не позабыть купить цветы на могилу отца.

Внезапно перед глазами вставала старая деревенская веранда, где запах мастики и душистого табака смешивался с горьким ароматом отцветающих флоксов, который поднимался сюда через большие открытые окна со двора. Сквозь застекленную стену было видно пространство внизу: посредине деревянные корыта, полные красных опавших яблок, в углу дровяник, возле него наполовину пустой крольчатник, росли там еще два куста смородины. Голос звонка над дверью утихал лишь к вечеру: дедушка закрывал магазин. Когда темнело, он зажигал на веранде старую лампу и захлопывал окна, чтобы не налетела мошкара. В длинном холодном коридоре стояли сложенные в ряд большие стекла, а на полу запотевшее стеклянное блюдо с тушеными яблоками и брусникой и горкой взбитых сливок. Запахи нашего детства часто напоминают нам о том, чего мы уже давно не можем позволить себе.

– Аничка, пора, – услышала она голос костюмерши.

И когда Боженка в уборной затягивала ее в корсет, готовя на бал у Капулетти, ей пришло в голову то, о чем однажды вспомнит и Вашек, – в воскресенье минет шесть лет, как умер ее отец, а другого своего деда мальчик так никогда и не узнал.

Она взглянула на себя в зеркало. Белое сатиновое платье, украшенное полосками белого бархата, с буфами на рукавах, расшитыми жемчугом. Пышные складки, отороченные жемчужинами, тянулись от середины юбки до самого низа. В таком костюме она никогда не решалась даже присесть. (А художник тем временем пожинал лавры!) Вот сегодня, забыв дома сетку для волос, она и в парикмахерской все будет делать стоя.

Через боковой вход в зал бесшумно вошел мужчина с плащом на руке, оперся о край ложи и без следа волнения сосредоточенно смотрел на сцену. Он был молод, одет в вельветовый пиджак поверх тонкой водолазки. С первого взгляда было видно, какой он рослый и широкоплечий, – хотя Вашек никогда бы этого не сказал, но это чистая правда; а его точеный профиль напоминал ожившую модель Бенвенуто Челлини. Когда отзвенели последние звуки, опустился занавес и раздались бурные аплодисменты, он вышел, не дожидаясь, пока артисты появятся на первый вызов. Анна, еще запыхавшаяся и взволнованная приемом восторженных зрителей (сколько раз ее сегодня вызывали?!), вбежала в свою уборную и от неожиданности застыла в дверях.