Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович. Страница 128

– Безумные! – промолвил Савмак. – Безумные люди! Свобода опьянила вас больше, чем вино это!.. Лайонак!

– Я здесь, государь!

– Обижать никого не надо! Но пьяных перетаскать под навес, пускай там отсыпаются. Бунтарей, если полезут в драку, связать! Кладовые привести в порядок, заглянуть, нет ли где зароненного огня, и закрыть на замки! Вино отобрать, а то они будут пить, пока не лопнут! Приготовить хороший обед для наших воинов, дать им вина, но не напиваться допьяна!

Воины услыхали последнее распоряжение и ответили восклицаниями восторга.

– А я пойду поищу Гликерию. Спрашивать здесь некого, все пьяны.

И, соскочив с седла, пошел прямо в дом. Что-то сообразив, повернулся к привязанному у столба. Того уже отвязывали.

– Это Анхиал, – сказал Лайонак, сразу узнав Саклеева управителя, – он должен знать, здесь ли она.

Но Анхиал таращил глаза на важных гостей и невнятно мычал.

– Этот тоже пьян и безумен! Всеми овладело безумие бога Диониса!

– Вернее – безумие счастья, – усмехнулся царь, – все они впервые почувствовали себя полностью свободными!

– Это – пес хозяйский, – пояснил Лайонак, – истязатель рабов! Хотя и сам несвободный человек. Заприте его куда-нибудь. Если его не прикончат рабы, он сбежит.

Абраг и Лайонак последовали за царем с обнаженными мечами. На ступенях хозяйского дома пьяные лежали рядом с мертвецами. Савмак толкнул дверь, и они прошли в огромный зал с очагом, где когда-то ужинала Гликерия по прибытии из сарматских степей. За столом неподвижно сидел человек, положив голову в лужу студневидной крови. Тут же лежал окровавленный топор и стоял фиал, наполовину наполненный вином. Лайонак схватил мертвеца за волосы и повернул лицом к себе.

– Это Алцим, младший сын Саклея, – сказал он, обтирая руки, его убили, как видно, за вечерней чашей вина. Не в пример отцу, он был мягок душой. Однако и его не пощадили.

В залах, коридорах и молитвенных комнатах царил хаос. В опочивальнях пышные ложа оказались смятыми, испачканными грязными ногами. Но людей не было. Видимо, все гуляки перед приездом Савмака пировали во дворе. Дом пустовал.

Они остановились перед лестницей, что вела на башню. Дверь оказалась запертой.

– Здесь! – в волнении произнес Савмак.

Все трое налегли плечами, но окованная железом дверь не поддавалась. Лайонак догадался и кинулся во двор. Разыскав Анхиала, стал шарить у него возле пояса. Что-то звякнуло. Это была связка ключей.

Взойдя на самый верх башни, они оказались на площадке, с которой открывался широкий вид на владения Саклея, на море и на Пантикапей, чуть затянутый дымкой.

– Да, усадьба хорошая, – заметил Савмак, – нужно объявить ее царской, поставить стражу. Мне кажется, не в акрополе города, а здесь будет наша ставка. Отсюда легче управлять хорой. А там – всегда на виду у горожан, которые ненавидят нас, победивших рабов. Но – Гликерии нет!.. Куда она девалась?

– Выспится Анхиал – устроим ему допрос.

6

Во дворе их ожидали необычайное оживление и суета. Слышались крики и даже брань. Незнакомые бедно одетые люди размахивали плетьми, гарцевала на конях. Другие упирались в створки ворот, стараясь шире распахнуть их и дать возможность въехать во двор целому каравану возов.

Савмак и Абраг схватились было за мечи, но Лайонак остановил их:

– Это не царские люди и не разбойники. Вижу многих крестьян, а вон и предводитель их, Пастух. Старый волопас действует!

– Вот это кстати, – отозвался царь, убирая руку с рукоятки меча, – заодно мы поговорим с ним о делах сельских…

Они встретились на крыльце, остановились один против другого. Савмак стоял перед Пастухом благожелательный и вместе настороженный. Он протянул вперед свои большие руки, неестественная краснота которых вместе с узловатостью пальцев и въевшейся в трещины чернотой как-то не вязалась с атласными рукавами зеленого кафтана, расцвеченного золотыми звездочками и нашивными блестками. Огрубелые руки его, да еще серая смуглость лица, словно присыпанного аспидной пылью, напоминали о перенесенных лишениях и промозглой атмосфере рыбозасолочных ям, о той рабской доле, которая чудом сменилась царскими нарядами и абсолютной властью военного вождя.

Но если новоизбранный царь уже успел привести себя в порядок и выглядел щеголевато, то Пастух по-прежнему казался сказочным лесовиком в своих потертых шкурах, кожаных старых шароварах и постолах, искусно прикрепленных к ногам ремнями. Лишь тяжелый сарматский меч, какие все больше входили тогда в моду, вытесняя короткие скифские акинаки, топор за поясом и горит с луком и стрелами свидетельствовали о том, что это не полудикий волопас, но грозный воин. Его некрасивые обнаженные руки поражали своей толщиной и как бы лошадиной мощью. Савмак внимательно изучал выражение лица этого человека, несколько смущаясь под его испытующими, остроосмысленными взглядами, в которых угадывалась игра разноречивых мыслей и чувств. Движения глубоких морщин на черно-красном лице, сухой плотный изгиб тонких губ, отвисший небритый подбородок – все в нем казалось необыкновенным. Словно с усилием разомкнул Пастух бесцветные губы и отчетливо произнес:

– Слава новому царю Боспора – Савмаку! Избраннику сирых и голодных!

– Привет и тебе, брат мой!

– Боюсь, что не смогу быть братом тебе. Ибо ты – вырядился в царские ризы, а я – провонял потом и дымом костра.

В этих словах прозвучали насмешка и осуждение. Царь хотел что-то возразить суровому Пастуху, но низкий бас Абрага предупредил его. Бывший староста рыбных рабов нахмурился, услышав резкие слова крестьянского вожака, и лицо его, и так темное, стало мрачным, колючие усы зашевелились угрожающе.

– Ой, Пастух, – резко вмешался он, смотря в упор на странного человека, – дивлюсь я словам твоим! Провонял ты еще при хозяевах, убежал из рабства не сегодня, а хозяйскую вонь и грязь носишь как дорогой подарок. Почему ты до сих пор этих лохмотьев не сбросил и в баню не сходил – не пойму. Видно, рабская вонь и нечистота тебе слаще меда. Или неведомо тебе, что рабы оковы сбросили для того, чтобы эту самую грязь смыть с себя?.. Да еще смеешь дерзкие слова царю говорить!

И удивительное дело. Такой пронзительно острый взор Пастуха неожиданно обмяк, притупился. Пастух был смущен. Он опустил глаза и, разведя руки, осмотрел свое убранство, потом перенес взгляд на лохмотья Абрага и усмехнулся лукаво, по-мальчишески.

– Так и ты, брат мой, не успел вымыться. И оборван ты похуже меня, и разит от тебя гнилой рыбой.

– Не успел я, это так. Но не хвалюсь я своей вонью и грязью, как это ты делаешь. И не смею говорить в глаза царю обидные слова. Ты что же, хотел бы, чтоб царь народный твою вшивую шкуру надел, что ли?..

– Оставь, Абраг, – негромко остановил его Савмак, – Пастух – брат наш и верный страж свободы народной. Честь ему и великая слава!

С этими словами он обнял Пастуха. Тот продолжал бурчать:

– Роскошь – пагубна… А все эти пестрые хозяйские наряды сжигать надо!

– Ну, ну, – рассмеялся царь, перестань ты ворчать, как барс, которого посадили в клетку. Другое скажу тебе – ведь мы победили, Пастух!

Чувство теплое и дружеское сверкнуло в глазах волопаса. Он с неожиданной лаской неуклюже обнял молодого царя, и его широкая ладонь опустилась на кудрявую голову Савмака.

– Победили, брат, победили! Даже не верится как-то.

– Ты прав, не верится. Но это не сон. Пантикапей наш, мы кровью добыли его! Феодосия уже восстала и тоже делает одно дело с нами! Тебе остается со своими людьми Нимфей взять! Или ты уже взял его? И вот прибыл в имение победу праздновать? Не так ли?

– Победу праздновать? – отстранился Пастух. – Нет, рано! Люди мои лишь подступили к Нимфею и осаждают его.

– Да? – многозначительно переспросил Савмак, опуская руки. – Нимфей осаждают твои люди, город еще держится и, как видно, ждет подмоги из Фанагории от врагов наших, а ты – здесь?.. Зачем? Разве место полководца не впереди своего войска?