Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович. Страница 45

– Бунак и его дружок Хорей бежали благодаря этим вот женщинам.

– Неправда! – прозвенел возмущенный голосок Евтаксии. – Неправда, господин, не верь этому нерадивому рабу! Как могла моя госпожа и я помочь беглецам, если мы сами были ограблены ими?.. Мы ехали…

– Замолчи, Евтаксия, – оборвала говорливую служанку Гликерия, – всегда ты суешься со своим языком!

– Но этот лукавый раб пытается оправдаться и все оклеветать. Толстый боров, племенной бык! Нас ограбили лишь потому, что он распустил рабов, порученных ему господином!

– Вот это верно сказано! – раздался голос со стороны, и вся многоликая толпа рассмеялась, к досаде Анхиала.

– Вижу я, – заметил высоким голосом хозяин, – что вместо двух беглецов ты, Анхиал, притащил откуда-то двух баб. Не знаю, заменят ли они своей стоимостью цену потерянных рабов.

– Моя госпожа – благородная дочь воеводы Пасиона! – не выдержала Евтаксия. – Она не пленница в вашем деревенском доме, а гостья! И следовало бы принять ее как подобает!

Анхиал поднялся на крыльцо и, показывая на женщин нагайкой, доложил обо всем хозяину. Тот отстранил слугу жестом руки и пытливо вгляделся в безмолвную фигуру девушки, закутанную в дорожный плащ. Ее лицо было спрятано в тени нахлобученного капюшона.

– А ну, подойдите! – раздался властный приказ.

Гликерия поняла, что это относится к ней, и медленно поднялась по ступеням крыльца, поддерживаемая услужливой бойкой рабыней с черными глазами.

Гликерия откинула капюшон. Слуги подняли выше факелы, их лица выражали любопытство. Каких только тут не было! Грубые с бородами, безбородые, усатые, в шлемах и колпаках, вытянутые и суровые, круглые, как луна, молодые и старые, веселые и мрачные. Хозяин выглядел тщедушным, но на его одежде сверкали золотые фибулы, а узкая рука в перстнях лежала на рукояти богатого меча. Другой рукой он хотел сделать какой-то выразительный жест, но вместо этого медленно опустил ее, одновременно отступив назад в некотором смущении. Его молодое лицо с острыми мелкими чертами, не лишенное приятности, из задорного стало по-мальчишески удивленным, словно обмякло.

Не отводя глаз от лица ночной гостьи, он произнес совсем другим тоном:

– Эти дом и усадьба – собственность лохага пантикапейского Саклея! А я его сын Алцим. Благородная гостья, двери нашего дома открыты для тебя, ибо гость – вестник богов… Эй, посветите, откройте двери!

Он посторонился, и по мановению его руки все слуги отхлынули в обе стороны, образовав живой коридор из факельщиков, по которому и проследовала гостья. Евтаксия шла за нею, смело посматривая вокруг.

– Вот тебе и раз! – хрипло рассмеялся один из слуг, когда господа вошли в дом. – Ловили соколов, а поймали белую лебедь!

Все сдержанно зашумели. Анхиал на веселые вопросы товарищей лишь пожимал плечами.

– Надо выводить коней и дать им выстойку, – пробасил он, отходя в сторону, – они сильно угорели от такой езды.

Никто не стал переспрашивать сурового главу вооруженной челяди, на обязанности которого было держать многочисленных рабов в железных рукавицах. Побег двух рабов означал большую неприятность не только для него. Каждый мог ожидать сурового наказания от строгого хозяина.

3

В просторном зале было довольно светло. Гостья, бегло осмотревшись, получила представление о том, куда попала.

В углу располагался большой открытый очаг с цепями и котлами. В нем горели неколотые сосновые чурбаки, давая свет и тепло пополам с синеватым дымом. Перед очагом стоял стол, заваленный тарелками, блюдами, перевернутыми кубками и амфорами. Возможно, у молодого хозяина были гости до начала тревоги. На серых неровных плитах пола валялись объедки, виднелись влажные следы и комья грязи. На стенах висели медвежьи шкуры, оружие скифское и сарматское, головы кабанов и оленьи рога. Оглушительно лаяли и визжали две большие собаки, привязанные в углу. Около валялись обглоданные кости. Гостья смекнула, что пирующие бросали собакам то, что не доели сами.

В очаге раздался треск, и круглое полено, стреляя искрами, выкатилось прямо на пол. Приезжая быстро подошла и ударом ноги, обутой в мягкий сапожок, отправила горящее полено обратно в очаг. Потом распахнула и сбросила плащ. Изумленный хозяин увидел ее стройную фигуру, затянутую в замшевый туземный костюм, расшитый цветными нитками. Девушка щелкнула застежкой и отстегнула от пояса кинжал с халцедоновой рукоятью.

Алцим не мог не удивляться, смотря на странную путешественницу, так не похожую ни на сонливых скифских красавиц, ни на жеманных, притворно стеснительных в мужском обществе гречанок, ни на пылких и беззастенчивых в своих страстях синдских женщин. Гликерия была молода и очень хороша собою. Белое лицо поражало удивительно мягкими, нетронуто-нежными очертаниями и выражением женственности. Когда она молчала, ее можно было принять за воспитанницу храма, взятую из богатой, но старомодно-патриархальной семьи, привыкшую с наивной покорностью склонять золотистую головку перед старшими, а главное – перед изваяниями всесильных богов.

Но смелость и решительность проглядывали в том, как она опускала углы хорошо очерченного рта, а большие серые глаза вспыхивали вызывающе, не по-женски воинственно. Стоило ей пошевелиться – и все ее манеры, повороты головы, уверенные и резкие движения рук, широкий шаг, выглядели по-мужски. Она без стеснения выдернула шпильки из помятой прически и взяла их в рот. Волосы пышной золотой волной упали ниже пояса. Не обращая внимания на присутствие молодого мужчины, Гликерия закрутила свою золотисто-рыжую косу и с помощью Евтаксии уложила ее сзади и перевязала лентой. Раба осторожно брала из ее розовых губ бронзовые шпильки и втыкала их в волосы.

Алциму пришли в голову предания о сарматских женщинах-воительницах, что не могли выйти замуж, не убив врага. Рассказывали, что было время, когда в Сарматии девочкам выжигали правую грудь, дабы она впоследствии не мешала рубить мечом и стрелять из лука. Он даже скользнул взглядом по груди своей гостьи, но ощутил внезапное волнение при виде двух упругих выступов под узкой замшевой рубахой с глухим воротником. Ему представилась она без этой грубой мужской одежды, прекрасно сложенная девушка-спартанка, обладающая одновременно женственностью Афродиты и воинственной осанкой Афины Паллады.

Он приказал вывести из зала собак и больше не беспокоить его никакими делами.

Оставшись с гостьей и ее служанкой, сделал благоприличный жест и склонил голову.

– Не знаю, как называть тебя – сестрой или госпожой?

– Я дочь второго лохага фанагорийского Пасиона, убитого на войне с аланами. Вернее – отец мой погиб от руки… – она запнулась и нахмурила брови, взглянув испытующе на Алцима. – Теперь я сирота, мое имя Гликерия. Еду я в Пантикапей на поклон к Перисаду. Но на дорогах ваших порядка нет, меня ограбил беглый раб. Коня и то, что было в сумах у седла, пришлось отдать ему. И сейчас я осталась пешей, все мое достояние – моя одежда и вот эта раба… Помоги мне добраться до Пантикапея – это все, что я прошу за потерянное мною на твоих землях.

В этой тираде чувствовался упрек. Алцим смущенно улыбнулся, опуская взор перед твердым блеском серых глаз своей необыкновенной гостьи.

– Все будет сделано для тебя, Гликерия! Ибо часть вины за твою потерю лежит на мне. Но я хотел бы спросить… – он замялся, не находя подходящего выражения.

– Что?.. Тебя удивляет мое прибытие сюда? Не так ли? – усмехнулась она, слегка поджимая подбородок и бросив взгляд исподлобья.

Эта усмешка была особенно хороша и подействовала на молодого боспорца как колдовское заклинание. Он словно попал в лучи нового светила, что взошло среди ночи, оно слепило и жгло его. Алцим был молод, но развит и восприимчив, понимал красоту, остро ощущал и ценил прекрасное. Удивительное сочетание девичьей прелести со степной, почти мужской грубоватостью одновременно нравилось ему своей необычностью и в то же время вызывало досаду.