Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович. Страница 46

– Да, прекрасная сестра моя! Удивляет и тревожит меня то, что ты пустилась в путь одна, без охраны, верхом на коне. В… мужском одеянии. И главное – к царю!.. Может, спешка какая или что случилось?

– Да, кое-что случилось, – задумчиво и медленно ответила девушка, пристально вглядываясь в лицо хозяина, словно желая проникнуть в его мысли, – но не только это. То, что я верхом и в мужской одежде, да не удивит тебя! Моя мать – сарматка. Она передала мне любовь к верховой езде и смелость… Ах, как жаль, что у меня нет матери, она умерла в степи, родив мертвого ребенка.

Девушка вздохнула и после печального раздумья продолжала:

– А мой отец научил меня седлать коня и правильно держать в руках поводья. Я следовала за ним в его степных поездках и походах, хотя в Фанагории мы имели дома, слуг, а эргастерии приносили немалый доход. Но отец не хотел оставлять меня в городе, среди чужих и недобрых людей, ибо, выполняя волю царя, лохаг Пасион, мой отец, снискал ненависть со стороны фанагорийской общины и ее главы – Карзоаза. Да и мне хотелось быть вместе с отцом. Я делила с ним тяжелую походную жизнь… Но вот и его нет… Я – одна…

Она произнесла последние слова уже без всякого мужества, а так, как это сделала бы любая девушка, оставшаяся сиротой. Но тут же провела рукой на лицу, как бы отмахиваясь от тяжелых мыслей, улыбнулась и добавила с особым хвастливым мальчишеским видом:

– Отец выучил меня не только сидеть в седле и стрелять из лука. Многие места из «Илиады» я знаю наизусть. Могу рассказать, как Зевс и Гера ругаются между собою и изменяют друг другу. К счастью, мои родители жили куда лучше этих богов. Они были дружны и честны.

Она опять вздохнула. Алцим продолжал, не спуская глаз, рассматривать свою гостью. Ему было бесконечно приятно видеть игру ее лица, движения губ, бровей. Он заметил, что на верхней губе у нее золотится бархатный пушок. Очарованный, он сделал вывод, что ее смелость и мужские замашки отнюдь не итог большой опытности и искушенности в делах жизни. Если вначале он мысленно назвал ее амазонкой и женщиной-воительницей, то теперь она все больше казалась ему девушкой-мальчишкой, уже созревшей для любви и брака, но еще далекой от мыслей о них. В ней сохранились нетронутая простота и непосредственность, прикрытые грубыми манерами, воспринятыми в отцовских лагерях от солдат. Она сохраняла первобытную цельность и непорочность душевных порывов, не осознав себя как женщину. Но готова была очнуться от своих степных снов и сбросить грубую и уже тесную для нее оболочку дурного «походного» воспитания, поняв свое настоящее место среди людей. Она напоминала новую свечку, ожидающую лишь маленькой вспышки огня, чтобы загореться самой и осветить окружающее.

– А теперь, – прервала молчание Гликерия, – буду благодарна, если ты разрешишь мне съесть вот этот кусок холодного мяса, – она указала пальцем на одну из тарелок. – А потом отведи мне и моей рабыне угол, где есть охапка свежего сена, на котором мы могли бы уснуть, завернувшись в плащи. Мне кажется – ночь скоро пройдет.

Алцим вздрогнул от неожиданности. Ему стало неловко, что он забыл все правила гостеприимства и ведет беседу, вместо того чтобы предложить гостье пищу и ложе для отдыха.

– Эй, вы! – он ударил в ладоши и повернулся к двери.

Из-за колонны выглянула испуганная и заспанная физиономия Евтаксии. Во дворе еще слышались голоса, но и они становились все невнятнее. Отсветы пожара потухли. В окна смотрели звезды и веяло зябким холодком.

– Не утруждайтесь, любезный хозяин. Ваши слуги утомились и уже спят. А пока вы их будите и отдаете приказания – я умру с голоду!

С этими словами девушка запустила руку в холодную подливку и вытащила кусок баранины.

– Эй, Евтаксия, лови, ешь!

Она кинула первый кусок служанке, а сама вытащила второй и с удовольствием и жадностью молодой волчицы вонзила в него свои белоснежные зубы. Алцим поспешил налить кубок вина, но гостья, жуя и роясь пальцами в остатках кушаний, отрицательно покачала головой.

Она совсем не пила вина. Но с удовольствием осушила глиняную кружку чистой воды, после чего обтерла губы и сказала:

– Слава богам! Спасибо и тебе, брат мой. А теперь – спать! Завтра я должна быть в Пантикапее и видеть царя Перисада.

Алцим проводил гостью в свою собственную опочивальню и, пожелав ей спокойной ночи, вышел во двор. Полный самых ярких и необыкновенных впечатлений, взволнованный приездом странной путешественницы не меньше, чем ночными тревогами, он не хотел спать, но, вдыхая утреннюю прохладу, стремился осмыслить неожиданные события.

4

Саклей прибыл перед рассветом. Слуги еле успели распахнуть ворота, как всадники влетели во двор на всем скаку. Соскочив с коня, старик окинул двор проницательным взглядом и сразу понял, что произошло.

Увидев на голове сына повязку в пятнах крови, отец принял молодого человека в объятия и, дрожа от волнения, спросил его:

– Сын мой, ты ранен?

– Не беспокойся, отец, – ответил Алцим, – я получил небольшую ссадину и уже забыл о ней. А вот если ты будешь устраивать такие ночные скачки на конях, то заставишь меня беспокоиться всерьез.

– Ты возвращаешь меня к жизни! Твое здоровье и твоя забота обо мне – это мои хлеб и вино! Ими я живу! Поймали беглецов?

– Нет, они удрали.

– Как? Целая орава вооруженных бездельников вместе с Анхиалом на прекрасных конях не могли задержать двух рабов? Ай-ай! Как это нелепо! Все будут смеяться над нами! Если мы так будем поступать и дальше, то не пройдет и года, как все рабы разбегутся. Они сожгут наши дома и растащат наше имущество!

Алцим рассказал, что пожар и побег произошли вскоре после отъезда друзей, с которыми Алцим пировал по случаю удачной охоты. Дойдя до приезда двух женщин, он несколько смутился, что сразу подметил отец.

– Так дочь Пасиона здесь? – с живостью спросил старик.

– Да. Это удивительнейшее из всех существ женского пола! Амазонка! Амазонская царица! При виде ее мне сразу пришли в голову сказания об амазонке Орифии, что воевала с греками, о Пенфесилее, участнице троянской войны, а особенно о Фалестрии, пожелавшей иметь потомство от Александра Македонского. Если Фалестрия была такова, как сегодняшняя гостья, то Александру можно позавидовать.

Отец внимательно поглядел на сына, и усмешка сделала его лицо еще более хитрым.

– В том, что дочь Пасиона оказалась в нашем доме, я вижу милость богов. Не удивляйся, ты не поймешь этого. А то, что ты ею околдован, несомненно. Ей не пришлось бы «тянуть вертошейку», чтобы присушить тебя. Но предупреждаю – берегись женских чар! А этих особенно! Ибо любовь – это рабство, в котором рабом является мужчина, а строгим и капризным господином – женщина. Я пришлю тебе красивую рабыню, она тебя развлечет. Что же касается сарматской красавицы, то разреши мне побеседовать с нею, когда она проснется.

Враждуя с Карзоазом, Саклей чутьем угадывал в приезде Гликерии какую-то тайну, могущую оказаться очень кстати. Тем более что о приезде девушки никто ничего не знал.

Спустя час он долго беседовал с гостьей, держался ласково и предупредительно. То, что он узнал, оказалось столь важным, что Саклей после разговора с девушкой сразу принес благодарственную жертву богам и эриниям, способствующим мести. После чего в хорошем настроении обошел двор, осмотрел пожарище и, к удивлению дворни, не наказал никого. Велел седлать лошадей, сказав Алциму:

– Я возвращаюсь в Пантикапей. Поручаю тебе твою амазонку, но при одном условии: никто не должен знать до поры до времени, что она здесь.

– Но она рвется скорее быть в Пантикапее!

– Нет, она уже не рвется, ибо убеждена мною в необходимости подождать. Я обещал ей посодействовать в решении ее дела, о сути которого она, видимо, тебе расскажет, но никто другой не должен знать. Позже ты поймешь, как все это важно.

Вызвав Анхиала, старик накоротке расспросил его о хозяйстве, о содержании рабов, расходе продуктов и, наконец, о подробностях побега Бунака и конюха. Потом, помолчав, поднял на слугу свои пронзительные глазки и сказал ему всего несколько заключительных слов, но таким тоном, от которого по спине надсмотрщика рабов пробежали холодные мурашки: