Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович. Страница 67

И, обратив лицо к Алциму, погрозила ему пальцем. Тот уже понял, что сейчас произойдет нечто скандальное, оставил Фения, с которым так некстати разговорился, и поспешил вмешаться. Его лицо пылало.

– Какая хитрость? Гликерия, Гликерия, что ты делаешь? Отойди от воина, не позорь себя и всех нас! – зашептал он, крайне раздосадованный бестактной вольностью невоспитанной дочери сарматских степей.

– Ну-ну! – со смехом возразила девушка. – Не притворяйся, Алцим. Какая хитрость? А вот! Ты говорил, что твой брат где-то на западе охраняет рубежи царства. А это кто? – Она громко расхохоталась и, сделав рукой широкий жест, провозгласила: – Привет тебе, победитель на соревнованиях в Фанагории! Я сразу узнала тебя. Более того, теперь я знаю имя твое – тебя зовут Атамб!

Это было сказано с такими задором и непринужденностью, что смущенные ее поступком свидетели готовы были весело рассмеяться. Девушка вела себя как веселящаяся богиня, не связанная никакими условностями даже перед дверями дворца грозных Спартокидов.

– Чего она хочет от привратника-стража? – спросил Асандр Каландиона, стоявшего рядом.

– Не пойму, она назвала его Атамбом! Откуда она знает его?

Воин покраснел, не сразу сообразив, что произошло. Но ясные, как хрусталь, глаза девушки, ее наивно полураскрытый рот и золотые волосы сразу воскресили в его памяти обстоятельства, при которых он уже встречал ее в Фанагории. Только девушка эта, имени которой он не знал, выглядела тогда девчонкой, угловатой и худой.

Сейчас же она была девой, одетой в белые одежды, как невеста. Еле придя в себя от неожиданности, воин также сделал ошибку. Ему полагалось стоять неподвижно и молчаливо. Устав охраны под страхом жестоких наказаний запрещал стражу покидать охраняемый пост, спать на службе и отвечать на вопросы кого бы то ни было, изображая собою молчаливую статую, изваянную из плоти и крови. Достаточно было ему сделать жест, раскрыть рот, изменить позу – и никакие заступничества не избавили бы его от палочной расправы. Сбитый с толку воин на мгновение забыл все это. Кашлянув негромко, он произнес:

– Молодая госпожа! Я не тот, кого ты назвала. Ты ошиблась. Мое имя – Савмак. Я воин царской охраны… А в Фанагории я был, ты угадала.

– Ну конечно! – поспешил добавить раздосадованный Алцим. – Это простой воин, ты ошиблась, приняв его за моего брата. Сойди вниз, люди смотрят. Ах, Гликерия, что ты наделала! Весь город будет знать об этом!

Алцим сообразил, что, будучи в Фанагории, Гликерия встретилась с воином, ошибочно приняв его за брата Атамба. «Боги! – воскликнул он мысленно. – Ты приняла слугу за господина! Дикое, прекрасное и дурно воспитанное существо!»

Гликерия сама поняла, что совершила очередную глупость, и в досаде спустилась с лестницы, роняя на ступени лепестки роз из увядающего венка. Стараясь как-то выйти из неловкого положения, она обратилась к Алциму, вся красная, со смущенным смешком:

– Я не знала, Алцим, что царские рабы участвовали в состязаниях наряду со своими господами. И приняла этого воина за твоего брата, да простят это мне всесильные боги!

– Не рабы, Гликерия, – пробормотал Алцим, видя, как лицо Савмака побагровело, а глаза округлились, – но многие воины царской дружины.

– Ах, это все равно!

– Верно, Гликерия, ты права – это все равно! – раздался язвительный голос Олтака, наблюдавшего конец этой сцены из дверей дворца. – Если этот страж имел дерзость выдавать себя за сына знатного гражданина Пантикапея, он ответит за это. Иди, государь разрешает тебе вступить во дворец.

Гликерия вздрогнула и повернулась к Алциму. Тот сделал умоляющий жест, приложив к губам палец, а шепотом попросил ее не говорить лишнего в присутствии царя и царицы.

4

Царевич Олтак не спеша подошел к Савмаку и, скривив смуглое лицо, уперся в стража черными блестящими глазами.

– А тебе, болтун и неисправный страж, порицание! Даю слово, что завтра ты уже не будешь воином царской охраны, ибо ты нарушил святое правило воина – быть молчаливым на страже. Тебе быть дворовой собакой, а не царским телохранителем! Ты создан лаять и визжать, а не стоять у дверей царского дворца! Неисправный раб!

– Я не раб! – не выдержал побагровевший воин. – Я царский страж!

– Савмак, – послышался шепот товарища, стоявшего за спиной, – ты обезумел! Не вступай в спор, молчи!

– Но я не раб! – уже громче проговорил Савмак, теряя самообладание.

Слова дандарийского царевича прозвучали слишком оскорбительно для него. Оба распалились, один ничего не хотел простить, другой не желал уступить. И то, что прошло бы незамеченным в иной обстановке, сейчас влекло за собою целую лавину оскорбительных слов и опрометчивых поступков. Между ними стояло видение в венке из роз, с хрустально ясными глазами.

– Ты – раб царя, – надменно возразил царевич, заметив, что это слово особенно ненавистно Савмаку, – и не смей утверждать иного. А за то, что ты выдавал себя за знатного человека и хотел в Фанагории совратить свободную девушку, ты уже заслужил железное колесо!

– Я хотел совратить девушку? – почти вскричал Савмак, уже не владея собою. – Ты говоришь ложь, сармат! Ты назвал меня рабом – и это ложь! Тогда и ты царский раб, и твое положение при дворе не лучше моего. Ведь ты – варвар, хотя и рядишься в эллинские одежды!

Олтак оскалился в бешенстве. Ругаясь по-эллински и на родном дандарийском языке, он подскочил петухом.

– Ах ты подлое собачье мясо! Ты смеешь говорить дерзости царскому сыну! Я снесу твою мерзкую голову и брошу ее рыночным псам!

Он схватился за меч, но Савмак предупредил его. Разъяренный страж мгновенно сбил с ног горячего царевича. Тот покатился вниз по ступеням, к ужасу всех присутствующих. За ним с копьем наперевес ринулся Савмак, но товарищи успели схватить его сразу с двух сторон.

Олтак поднялся на ноги и, окинув всех огненным взглядом, исчез за колоннами.

– Эх, – с сожалением сказал товарищ, что держал Савмака за руку, – где вмешается баба, не жди хорошего! Пропал ты теперь, Савмак, хоть и не имел этот дандарий права задевать тебя, раз ты на страже. Мы не подчинены никому, кроме Фалдарна, а Фалдарн – царю и Саклею. Но Олтак царских кровей, а ты – простой воин!.. Значит, твое дело плохое!

– А все из-за девки оба воспылали! – заметил другой.

– Все равно! – ответил Савмак, переводя дух. – Жаль, не убил его!

Он опустил глаза и увидел у ног два лепестка розы из венка Гликерии.

– Все равно! – повторил он со злостью, сжимая копье.

Пораженные увиденным, городские представители с опаской миновали стражу и прошли во дворец, думая, что при старых царях таких случаев не бывало на Боспоре.

5

В приемном зале происходила довольно шумная сцена объяснения трех людей, в руках которых сосредоточилась вся высшая власть Боспора.

Алкмена, едва сдерживая слезы, поносила Саклея и вспоминала его племянницу словами, могущими сделать честь базарной торговке. Царедворцы, на положении «своих людей», молчаливо внимали ее речам. Фанагорийский скандал вышел за рамки семейного дела, о нем говорили на площади, и было бы бесполезно скрывать что-то от них. Наоборот, Саклей добивался именно широкой гласности и громко, полным голосом обвинял Карзоаза в убийстве Пасиона и других преступлениях, не скрывая ничего.

– Ты же видишь, государь, что Карзоаз имеет одну цель – отделиться от государства. Он на своем куске земли тоже мечтает стать царем!

– Неправда! – сопротивлялась царица.

– Нет, правда! Для этого он злодейски погубил Пасиона, преданного законному царю! Он захватил богатства этого благородного и угодного богам мужа! Он пытался сделать наложницей своей юную деву, едва переступившую порог детства! Это ли не подлость? Это ли не насмешка над законами божескими и человеческими?.. Девушка, словно из плена, бежала из Фанагории, спеша найти у тебя защиту и справедливость. Неужели ты откажешь ей в этом? А Карзоазу позволишь дальше укреплять свою власть, накапливать богатства, что минуют твою казну и валятся, как золотой дождь, прямо на плечи этому человеку, злоупотребившему родством с тобою?.. Неужели?.. О государь!..