Лестница на небеса - Полякова Светлана. Страница 21
И Краснова начала.
— Может быть, я одна не стану смеяться, — тихо сказала она, почему-то остановив взгляд именно на Маринке. — Я хорошо знаю, как это бывает. Вдруг душа кровью к вискам приливает — и сил больше нет от себя отрекаться…
Теперь в зале воцарилась тишина. Маринка же подалась вперед и не могла пошевелиться, жадно впитывая каждое слово. Ей казалось, что Краснова говорит сейчас именно с ней. Именно так, как Маринке надо. Именно теми словами.
— Может быть, я потому не была у Креста, — продолжала Краснова, — что все орали — Варраву, а я бы Христа… Что все: «Распни Христа!», а я бы: «Не сметь». За это не страшно ведь умереть…
Слова были простыми, и, если бы Марийка услышала их от кого-то взрослого, она бы и внимания не обратила. А тут это все говорила такая же, как она, девчонка. И ей захотелось об этом подумать. И еще — поговорить с этой Анькой, черт возьми, потому что с ней-то как раз есть о чем…
Теперь Краснова обвела зал усталым взглядом и вдруг дерзко вскинула подбородок. В ее глазах зажглись огоньки.
— Может быть, я скоро и сдамся. Сложу, как оружие, к ногам вашим душу. Вот тогда я и стану смеяться — стоит посмеяться, когда тебя душат! Тогда ты сам понимаешь, что прав. О, это часто бывает! Все больны, а ты один здрав. Все не правы, а ты один прав… Но тот, кто прав, все теряет…
Она даже не поклонилась, закончив. Словно ее вообще не интересовало, как к этому отнесутся. Просто развернулась и быстро пошла прочь со сцены.
Да и аплодисментов не было никаких… Все молчали, оглушенные.
Только директриса тихо сказала:
— Это просто другое дерево…
Маринка не поняла, к чему она это. Даже обернулась, боясь увидеть осуждение красновской дерзости. Но директриса смотрела ей вслед с нежностью и сочувствием. Словно угадав Маринкины мысли, она слегка улыбнулась и сказала:
— Это из стихотворения. «Я такое дерево…» Анна тоже другое дерево. Боже ты мой, как ей тут тяжело! — Она встала.
Маринка обернулась к Гале и тихо спросила:
— Так где, ты говоришь, эта стерва Кузякина собирается мочить твою Аньку?
— Завтра я принесу, — говорила Таня, записывая в блокнотик заказы. — Погоди… Значит, так. Тебе нужно пластинку Мирей Матье. Потом еще «Бони М»… и две пачки «Данхилл». Итого ты мне должен тридцать два рубля…
В зале было так тихо, что Таня не удержалась — выглянула за кулисы. Краснова. Читает.
— Черт, — вырвалось у нее, когда она смогла услышать слова. — Черт, что она там несет? Идиотка…
Она похолодела — теперь неприятностей не оберешься…
— Тань, тебе деньги вперед?
Девятиклассник смотрел на нее немного заискивающе — ему были жизненно необходимы и сигареты, и пластинки, потому что без них у него ничего не получится, а взять все это по сходной цене можно было только у Таньки.
— Да отстань…
Она отмахнулась, пытаясь рассмотреть лицо директрисы — точно, вон она… Смотрит прямо на нее, и Тане даже скрыться некуда! Все, подумала она обреченно. Не надо было связываться с этой шизофреничкой Красновой… Стоит там, на сцене этой, и несет чушь про Христа… Ладно бы про любовь читала, так нет же — расперло ее на философию!
И сама Танька виновата — пай-девочка, черт ее побери, поверила в эти сказки… Да еще и Краснова эта: «Я не пишу стихи, я импровизирую…» Вот и наимпровизировала… Теперь Таню со свету сживут…
— Тань…
— Слушай, мне сейчас не до тебя, — бросила она своему клиенту. — Завтра деньги принеси. Сейчас надо спасать положение.
Краснова закончила и как раз вошла за кулисы. Спокойная, как танк.
— Ты с ума сошла? — не выдержала Таня. — Ты вообще понимаешь, что ты только что натворила? Тебе теперь не то что первого места, тебе теперь как бы из школы не вылететь!
Краснова оставалась спокойной, даже бровью не повела. Стояла и смотрела на Таню.
— Вообще-то мне надо идти, — сказала она. — Если ты хочешь устроить мне взбучку, вставай в очередь… Пока.
Таня хотела было возмутиться, но в зале стояла такая тишина, что по коже мурашки забегали, и, убедив себя, что у нее еще будет время на эту чертову Краснову, она замахала руками вокальному ансамблю, ожидающему конца турнира.
— Идите. На сцену идите, быстрее…
Семиклассницы наконец-то поняли, чего от них хотят, и вышли на сцену. В беленьких фартучках, белых бантах…
Таня бросилась вниз, к жюри, готовая встать на колени, лишь бы простили. Жюри состояло из учительницы литературы того самого класса, где училась эта диссидентка малолетняя, потом Тане удалось залучить в жюри местного поэта, похожего скорее на тракториста… И еще там сидела десятиклассница Мамлеева — почему она там оказалась, Таня и сама не могла понять, наверное, потому, что отличница, а мать у нее завуч…
— Я не знала, что все так будет, Зинаидочка Александровна, — жалобно заговорила Таня, глядя в непреклонные глаза учительницы. — Я правда и подумать не могла…
— Надо было думать, — усмехнулась Зинаида Александровна. — Я тебя, кажется, предупреждала… Красновой еще не то в голову может прийти…
— Говорят, был белый генерал с такой фамилией, — глядя задумчиво вдаль, проговорил поэт.
К чему он это сказал, Таня не поняла, но на всякий случай закивала.
— Зинаида Александровна, может быть, все обойдется?
— Да обойтись обойдется… Только на будущее постарайся не приглашать Краснову на мероприятия…
— Рифмы у нее слабые, — снова вступил поэт. — Так и скажите ей… Чтобы не воображала себя жертвой несправедливости. Вот та девочка, что про белого голубя читала… Ей, я считаю, надо первую премию дать. Поэзия должна быть тихой, как речка деревенская…
— А Левашовой? Той, которая про пятнадцать республик…
— Этой тоже надо. Давайте ей первую, а той, с голубем, вторую…
Таня не стала слушать дальше. Потому что это ее уже не волновало. На нее не сердились — и это было главное. Она взяла список победителей и вернулась на сцену прежней Танечкой — с прямой спиной и лучезарной улыбкой на лице.
«Все ведь обошлось, — сказала она себе. — Все обошлось…»
Они ее ждали.
Мышка на одну секунду остановилась, глядя на три темные фигуры, дыхание перехватило, но она тут же взяла себя в руки.
— «Сознаньем долг и назначеньем — драться, — прошептала она строчки из цветаевского „Рога“, глядя вперед невидящими глазами. — Одна за всех — из всех — противу всех…» Ладно, в конце концов, Роланд имеется в наличии. Пет только рога…
Но о Кинге думать было нельзя. Как и о маме. Об отце. Вообще нельзя было сейчас думать о людях, которых любишь. Это лишает сил…
Из актового зала неслась песня. Мышка невольно прислушалась и усмехнулась.
— «Ровесники, ровесницы, девчонки и мальчишки, одни поем мы песенки, одни читаем книжки…» — выводил нестройно девичий хор.
Однако, подумала она, прищуриваясь на серые тени, ожидающие ее. Неплохое сопровождение…
Она подошла к ним и остановилась. Странно, по еще пять секунд назад она не сомневалась в том, что ей надо драться. Именно так, как они этого хотят. А теперь словно вспыхнул перед ней образ, виденный ею в храме. Глаза смотрели прямо на нее — Мышка не могла понять только, чего в этом взгляде зеленоватых глаз больше: жалости, любви, гнева? Потом она словно услышала голос — внутри самой себя, и голос ей сказал: «Разве так необходимо делать то, чего от тебя ожидают? В чем же тогда победа? И разве такая победа не окажется пирровой?»
Она застыла, недоумевая, как ей поступить дальше. Кажется, противниками это было неправильно истолковано — они переглянулись, причем тот, что обычно смотрел на Мышку недобрым и тяжелым взглядом, никак не отреагировал, продолжая тупо наблюдать за каждым Мышкиным движением. Второй, со стариковским лицом, презрительно скривил губы, а Ленка зло рассмеялась:
— Трусишь? В штанишки еще не наложила?
Мышка медленно подняла на нее глаза и спокойно улыбнулась, покачав головой:
— Нет… Просто думаю.