Николай II: жизнь и смерть - Радзинский Эдвард Станиславович. Страница 39
Николаша сразу понял: игра проиграна. Бывший Верховный держал себя безукоризненно.
Он: «25.08.15… Благодарение Богу, все прошло – и вот я с этой новой ответственностью на моих плечах… Но да исполнится Воля Божья… Все утро этого памятного дня, 23 августа, прибывши сюда, я много молился и без конца перечитывал твое письмо. Чем больше приближался момент нашей встречи с Николашей, тем больше мира воцарялось в моей душе. Николаша вошел с доброй бодрой улыбкой и просто спросил, когда я прикажу ему уехать. Я таким же манером ответил, что он может оставаться на два дня. Потом мы поговорили о вопросах, касающихся военных операций, о некоторых генералах и пр. – и это было все. В следующие дни за завтраком он был очень словоохотлив и в хорошем расположении духа, в каком мы его редко видели в течение многих месяцев… Выражение лица его адъютантов было самое мрачное и это было даже забавно…»
Он стал Главнокомандующим отступающей армии.
С этого момента со всем темпераментом, со всей своей страстью и, что еще страшнее, со всей неукротимой своей волей она начинает ему помогать руководить страной и армией.
Она: «30.08.15. Мой любимый, дорогой… Следовало бы отделаться от Гучкова, но только как – вот в чем вопрос. В военное время нельзя ли выудить что-нибудь, на основании чего его можно было бы засадить? Он добивается анархии, он против нашей династии, которая, как говорит наш Друг, под защитой Господа…»
Уже в это время омерзительные рисунки, постыдные разговоры о жене Верховного Главнокомандующего, о повелительнице страны становятся обыденностью.
Она: «Боткин рассказал мне, что некто Городинский (Анин дружок) в поезде услыхал разговор двух господ, говоривших обо мне мерзости. Он дал им обоим пощечины…»
Он: «31.08.15. Как я благодарен тебе за твои письма. В моем одиночестве они являются единственным моим утешением – с нетерпением я жду их прибытия… Теперь несколько слов о военном положении: оно представляется угрожающим в направлении Двинска и Вильны, серьезным в направлении Барановичей и хорошим на Юге… Серьезность заключается в слабом состоянии наших полков, насчитывающих менее четверти состава. Раньше месяца их нельзя пополнить: новобранцы не подготовлены и винтовок очень мало… На наши износившиеся железные дороги уже нельзя полагаться как раньше. Только к 10 или 12 сентября будет закончено сосредоточение войск. По этой причине я не могу решиться приехать домой раньше указанных чисел. Твои милые цветы, которые ты дала мне в поезде, еще стоят на столе – они только чуть-чуть завяли…»
Она: «3.09.15. Серый день. Бог мой, какие потери, сердце кровью обливается…»
«4.09.15. Мой родной, милый… Почему у нас нет телефона, проведенного из твоей комнаты в мою, как это было у Николаши и Станы, это было бы восхитительно, и ты бы мог сообщать добрые вести или обсуждать какой-нибудь вопрос… Мы бы старались тебе не докучать, так как я знаю, что ты не любишь разговаривать. Но это был бы исключительно наш частный провод, и нам можно было бы говорить без опасений, что кто-нибудь подслушивает. Это могло бы пригодиться в каком-нибудь экстренном случае, к тому же, так отрадно слышать твой нежный голос!»
«7.09.15… Холодно, ветрено, дождливо. Я прочла газеты. Ничего не сказано про наши потери в Вильне, и опять все мешается – успехи и неудачи… Только не посылай с ответственными поручениями Дмитрия – он слишком молод и воображает о себе; хотелось бы мне, чтоб ты его вообще отослал от себя! Только не говори ему, что это я желаю».
Или любить, или ненавидеть. И то и другое – до конца!
«11.09.15… День был такой серый, что даже взгрустнулось… Грустно подумать, что лето миновало и приближается бесконечная зима… Правда ли, что собираются послать к тебе Гучкова и еще других с депутацией из Москвы? Тяжелое железнодорожное несчастье, от которого бы он один только пострадал, было бы заслуженным наказанием ему от Бога… Покажи им кулак, яви себя Государем, ты самодержец – и они не смеют этого забывать… Иначе – горе им… Я боюсь, что Миша будет просить титула для своей… Это неприятно – она уже бросила двух мужей…»
«13.09.15… Листья становятся желтыми и красными, я вижу их из окон своей большой комнаты. Мой дорогой, ты мне никак не отвечаешь про Дмитрия, почему ты не отсылаешь его в полк, получается нехорошо, ни один из великих князей не находится на фронте, изредка наезжает Борис, а бедные Константиновичи всегда больны».
Он: «14 сентября… Погода по-прежнему чудная. Я каждый день выезжаю на моторе с Мишей, и большую часть моего досуга мы проводим вместе. Как в былые годы. Он так спокоен и мил и шлет тебе самый теплый привет…»
Как он жаждет, чтобы в Семье был мир, как он хочет, чтобы она попыталась полюбить Мишу.
Она: «15.09.15… Не забудь перед заседанием министров подержать в руке образок и несколько раз расчесать волосы Его гребнем. О, как я буду молиться за тебя, мой любимый… Я нахожу, что Н. берет с собой слишком большую свиту… Нехорошо, что он прибудет (на Кавказ, куда был назначен наместником бывший Верховный Главнокомандующий. – Авт.) с целым двором и кликой, – я очень опасаюсь, что они будут пытаться продолжать там свои интриги… Дай Бог, чтобы им ничего не удалось на Кавказе, чтобы народ показал тебе свою преданность и не позволил ему играть слишком большую роль!»
И опять царь уезжал из Царского Села – на этот раз с ним она отправила сына.
Она: «1 октября… Всегда так больно провожать тебя, а теперь еще и Бэби уезжает с тобой первый раз в жизни. Это не легко – это ужасно тяжело. Но за тебя я рада, что ты будешь не один, и наш Маленький будет горд путешествовать с тобой один, без женщин, совсем большой мальчик… Благословляю, целую и ласкаю тебя, нежно, с любовью смотрю в твои милые глубокие глаза, которые меня так давно и совершенно покорили».
«2.10.15… Доброе утро, мои дорогие. Как вы спали? Ах, как мне вас обоих недостает! В час, когда он обыкновенно молится, я не выдержала, заплакала, а затем убежала в свою комнату. И там прочла все его молитвы на случай, если бы он забыл их прочитать. Прошу тебя, каждый раз спрашивай, не забывает ли он молиться. Каково будет тебе, когда я его увезу обратно… Мне кажется, прошел целый век со дня вашего отъезда – такая тоска по вам!»
Он: «Могилев. Ставка. 6.10.15… Горячее спасибо за твои любящие письма. Я в отчаянии, что не писал ни разу с тех пор как мы уехали. Но право же, здесь я занят каждую минуту. А присутствие Крошки тоже отнимает часть времени, о чем я, разумеется, не жалею. Ужасно уютно спать друг возле друга. Я молюсь с ним каждый вечер с той поры, как мы находимся в поезде. Он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить. Ему страшно понравился осмотр, он следовал за мной и стоял, пока войска проходили маршем. Это было великолепно! Перед вечером мы выезжаем в моторе либо в лес, либо на берег реки, где разводим костер. И я прогуливаюсь около этого костра… Спит он спокойно… несмотря на яркий свет его лампадки. Утром он просыпается рано… Садится в постели и начинает тихонько беседовать со мною. Я отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят будить меня».
Потом они вернулись в Царское Село. И снова уехали вдвоем. Он полюбил брать мальчика в Ставку. И мальчику нравилась эта взрослая жизнь на войне, среди мужчин… Его болезнь по-прежнему оставалась государственной тайной.
Он: «2 ноября 1915 г. Когда мы вчера прибыли в поезде, то Бэби дурил, делал вид, что падает со стула, и ушиб себе левую руку… Вчерашний день он провел в постели. Я всем объяснял, что он просто плохо спал и я тоже…»
К счастью, обошлось.
Она: «5.11.15… Как очаровательны фотографии Алексея… Фредерикс спросил, можно ли разрешать в публичных представлениях синематографов снимки Бэби с Джоем (спаниелем. – Авт.)… Говорят, Бэби сказал месье Жильяру, что это смешно показывать, и что собака там выглядит гораздо умнее его… Мне нравится такой ответ».
Он: «31 декабря… Самое горячее спасибо за всю твою любовь… Если б только ты знала, как это поддерживает меня и как вознаграждает за мою работу, ответственность, тревоги и пр. Право, не знаю, как бы я выдержал все это, если бы Богу не было угодно дать мне в жены и друзья тебя. Я всерьез это говорю, иногда мне трудно выговорить эту правду, мне легче излагать все это на бумаге – по глупой застенчивости».