Конец игры - Раевский Андрей. Страница 36

Проснувшись и, как обычно, первым делом, взглянув на то место, где сидел Сфагам, он похолодел. Учителя не было. Вскочив, Олкрин заметался по поляне, с шумом взбивая ногами ковёр высохших осенних листьев.

Сфагам стоял за шалашом, держась рукой за ствол дерева и подняв голову к бледному облачному небу.

— Учитель! — срывающимся голосом крикнул Олкрин, со всех ног бросаясь к нему.

Лицо Сфагама, несмотря на бледность и отрешённое выражение, было по-настоящему живым. Олкрин почувствовал это с первого взгляда и долго не выпускал учителя из радостных объятий.

— Я давно приготовил сок из ягод. И настойки… Всё, как ты сказал… Я боялся, что ты не вернёшься. Так долго ведь… Семнадцать дней…

— Семнадцать? — непослушным сдавленным голосом спросил Сфагам.

Внутри ещё был разлит тяжёлый привкус пилюли, руки и ноги слушались плохо, голова немного кружилась, а глаза болезненно реагировали на свет.

— Ты нездоров? Что там случилось с тобой? Как я могу помочь? — сыпал Олкрин возбуждёнными вопросами.

— Погоди, — слабо улыбнулся Сфагам, глубоко вдыхая сыроватый воздух осеннего леса. — Вода есть?

— Есть! Свежая! Только из ручья!

— Хорошо. Пойдём…

Нетвёрдой походкой, слегка опираясь на руку ученика, Сфагам прошёл на другой конец поляны и остановился возле присыпанного опавшими листьями бугорка земли над могилой Велвирта. Говорить было трудно, а главное — не хотелось. В ответ на вопросительный взгляд учителя Олкрин многозначительно кивнул.

— Он… это… почти сразу… — выдавил он.

— Я знаю. Я потом тебе всё расскажу.

Выпив немного воды, Сфагам проспал остаток дня и всю ночь.

Силы Сфагама восстанавливались быстро, но режим выхода соблюдался неукоснительно. Даже Олкрин знал, сколь опасен поспешный выход из глубокой многодневной медитации. Питаясь в первые дни одним лишь соком лесных ягод, Сфагам долгие часы проводил в физических упражнениях и прогулках по безлюдным окрестностям, время от времени набредая на полуистлевшие кости незадачливых искателей сокровищ, живо напоминавшие о неподъёмной дубинке Канкнурта.

Дни стояли ещё по-летнему тёплые, но вечера и ночи уже дышали осенней прохладой. Потому огонь вечернего костра с каждым днём становился теплее и ближе, и учитель с учеником, бывало, просиживали возле него целую ночь. Глядя на огонь, Сфагам подробно рассказывал ученику обо всём, что с ним произошло внутри. Ему полезно было это знать. Не меньше пользы от своего рассказа извлекал и сам Сфагам — облекая свои впечатления в слова, он двигался к их более глубокому осмыслению. Здесь тоже нельзя было торопиться. Удивительным было то, что острота и яркость воспоминаний о том, что произошло в гробнице, нисколько не притуплялась повседневными впечатлениями. Фантастические видения отнюдь не казались сном или иллюзией, незаконно вклинившейся в мир подлинных и упорядоченных сознанием образов. Обыденный рассудок неспособен был отстранить и задвинуть этот «сон» в глубины памяти: всё произошедшее внутри гробницы не просто казалось, а ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛО подлинней, чем вся «наружная» реальность. И удивительный амулет — подарок Регерта не был в руках Сфагама лишь зримым доказательством всего произошедшего — пустым и мёртвым символом условной подлинности сна. Будучи иносказательным портретом самого Сфагама, он таил в себе все откровения древней мудрости, с которыми тот соприкоснулся по милости Регерта.

Уже на третий день последние опасения, что острота переживания полученных откровений скроется за горизонтом обычной человеческой памяти, развеялись полностью. Такого ещё никогда не было, но Сфагам твёрдо знал, что ЭТО теперь останется с ним навсегда.

Ещё через несколько дней восстановилась обычная продолжительность сна — четыре-пять часов. И, кроме того, то ли в силу целебных свойств местной воды, то ли от чего-то ещё, полностью исчезли следы от ран, полученных в недавних приключениях. Изменения, которые Сфагам замечал в себе, походили на удивительным образом растянутое новое рождение. Но не только и без того совершенное и натренированное тело избавлялось от немногочисленных дефектов и изъянов — отметин тридцатипятилетней жизни. Самым главным было другое — шло освобождение от внутренней отягощённости сомнениями, и, более всего Сфагам боялся каким-нибудь неосторожным внутренним движением спугнуть это состояние.

Возобновились регулярные занятия с Олкрином. Лучшее место для них вряд ли можно было найти: здесь скрытые энергии были открыты как нигде, и теперь Сфагам не давал ученику никаких поблажек. А тот лишь радовался и старался изо всех сил, немало преуспевая в упражнениях по «собиранию духа».

Наконец, новое внутреннее рождение состоялось. Теперь, совершенно не представляя, куда и зачем идти, что делать и к чему стремиться, Сфагам твёрдо знал, что ЛЮБОЕ его решение будет изначально осмысленно и оправдано. Не имея по-прежнему ничего своего в этом мире, он как никогда чувствовал свою в нём укоренённость. Ему не нужна была никакая КОНЕЧНАЯ ЦЕЛЬ, невидимая, но остро ощущаемая нацеленность была разлита теперь во всех его мыслях и действиях. Эта была и ЕГО и, в то же время, НЕ ЕГО нацеленность. Кто-то очень сильный и знающий поселился в нём и, признав его, Сфагама, права по-своему сказать их общие слова и сделать их общее дело, избавил его от всяких сомнений и мучительных вопросов. Это означало, что ГЛАВНЫЙ ВЫБОР БЫЛ СДЕЛАН. Это означало, что не надо было больше думать, куда идти и что делать. Теперь можно было просто двигаться навстречу обстоятельствам и поступать так, как подсказывал избавленный от терзающей раздробленности внутренний голос.

— Сегодня мы уходим, — сообщил Сфагам ученику, вернувшись после долгой прогулки.

— Сегодня тридцать пятый день с тех пор, как ты вернулся, учитель.

— Да, тридцать пятый день… Мы взяли в этом месте всё, что могли. Даже больше… Теперь мы должники Регерта на всю жизнь. Не будем об этом забывать. Пойдём, воды наберём побольше.

— Куда же мы теперь пойдём? — спросил Олкрин, без промедления подхватывая два кувшина.

— Пока что вернёмся обратно к тому месту, где мы оставили лошадей.