Грезы наяву - Райс Патриция. Страница 42

Эвелин пробовала поговорить с матерью, но та ее не понимала. Аманда уже строила планы, как поедет в Англию повидаться с семьей, да и Джейкоба можно определить там в хорошую школу. Но она-то могла вернуться оттуда в любое время, а вот для Эвелин дорога назад будет закрыта. Замужество, это ведь на всю жизнь. А если Алекс опять вернется к своим бродяжьим привычкам, то ей не останется ничего другого, как сидеть одной в пустом доме, в чужой стране, рассуждая о том, кого лучше убить — его или себя. Но она не могла сказать всего этого матери.

Алекс был единственным, кто все понимал, но он предпочитал не слушать голоса рассудка. Она заявила, что он сможет повести ее к алтарю только на веревке, а согласия не вырвет и каленым железом. На что он ответил, что позволит посидеть ей недельку в тюрьме, а потом предложит опять выйти замуж. Тогда она станет более сговорчивой. Она возмущалась, он ухмылялся, но дело с мертвой точки не двигалось.

Эвелин по-прежнему не хотела продавать склады. Дядя согласился, что лучше подождать, пока она не выйдет замуж, а потом решать все с Алексом. И если свадьбу назначат в тот же день, что и последнее оглашение, то останется еще неделя до уплаты долга. Она же не хотела выходить замуж ни в тот день, ни в любой другой. Она совершеннолетняя и отвечать за все будет сама. Она готова пойти в тюрьму, а Хэмптону лучше уехать в Англию, откуда он и явился.

Эта мысль страшила ее, но еще более противна была мысль стать его женой и уехать. Она могла напридумывать себе, что любит его, потому что он мужествен, физически привлекателен, готов выслушивать ее и даже соглашаться, но была не так глупа, чтобы не понимать, что любовь не гарантирует счастья. Если бы Алекс любил ее по-настоящему, он иначе смотрел бы на все это, а так… Она знала, что едва ли способна повлиять на него по-настоящему.

Алекс снова предложил съехать от них в гостиницу, чтобы пресечь всякие кривотолки, но Аманда и слушать не захотела. Эвелин подозревала, что матери нравится иметь в доме мужчину, за которым можно ухаживать, да и Алексу это, безусловно, правилось. Из того, что Эвелин узнала о его матери, было ясно, что он имел право на долю семейной заботы. Просто ей самой было непросто, спускаясь каждый день в столовую, видеть за стрлом Алекса, оживленно обсуждающего с ее домашними семейные дела, словно он был одним из них. При встречах он смотрел на нее с дружелюбной улыбкой, но что-то тревожное пряталось в глубине его глаз. Не так все просто было между ними, чтобы чувствовать себя свободно и непринужденно.

Иногда Алекс обедал дома, но чаще проводил время в городе, с новыми знакомыми. Эвелин не могла понять, как у него получается один вечер проводить в загородном доме губернатора, среди местной знати, а другой — в какой-нибудь таверне, среди патриотов. Как он не боялся, что первые догадаются о его регулярных посещениях заклятых врагов? Но Алекс, похоже, и сам не очень это скрывал.

Иногда, если она еще не спала, когда он являлся домой, Алекс усаживался на диван в гостиной и рассказывал о том, где он был и что слышал, сопровождая свой рассказ не всегда лестными комментариями. Эти беседы давались им легче всего, потому что тогда они могли спорить на равных, не переходя на лица, просто обмениваться мнениями, впечатлениями. Дискуссии бывали довольно резкими и громкими, но все равно, помня о домашних, они не переходили границ.

Эвелин с интересом слушала, как проходит подготовка «Конгресса против Почтового закона», и понимала, что особых надежд на конгресс возлагать не стоит. Закон вступал в силу через три недели, а готовиться к конгрессу начали только что. Обстановка в самом городе накалялась, на улицах происходили стычки между горожанами и милицией, а губернатор все еще прятался в крепости. Да и сама Эвелин не раз видела, как люди, собравшись группками, что-то горячо обсуждали между собой и очень недружелюбно поглядывали на английских солдат, рискнувших выйти в город. Легко объявить себя свободными, но между словами и делом всегда огромная дистанция.

Иногда, если подобные дискуссии затягивались за полночь, вмешивалась Аманда и отправляла Эвелин спать. Тогда ни о каких объятиях и поцелуях не могло быть и речи, и Эвелин не приходилось бороться с возникавшим желанием. Но она все равно знала, что, если бы Алекс сделал хоть малейшую попытку, она не стала бы сопротивляться. Порой, лежа ночью в постели, она даже хотела, чтобы он пришел и разрядил напряжение, которое мешало ей заснуть, делало ее несчастной. Но он все время держался в рамках приличий, лишь изредка, когда они оставались одни, срывал украдкой поцелуй. Это лишь разжигало желание.

Накануне второго оглашения Алекс задержался где-то чересчур долго. Эвелин, так и не дождавшись его, отправилась к себе в комнату, в надежде хоть немного поспать. Может, ему и достаточно полутора недель, чтобы забыть, что произошло между ними, но она не могла избавиться от власти воспоминаний. Нужно время, чтобы ее перестали тревожить яркие картины той ночи, чтобы щеки не горели при мысли о самом тайном, а пальцы не сжимали судорожно низ живота. Нужно время, и все это уйдет… как только она окажется за тюремными решетками.

Она не спала, когда услышала под окнами звук не очень твердых шагов. Окно ее комнаты располагалось как раз над крыльцом, и Эвелин встала посмотреть.

Ее не удивило, что Алекс шел к дому несколько раскачиваясь, больше встревожил его растрепанный вид. Черная залихватская шляпа, в которой он уходил, пропала, рукав сюртука был почти оторван. Бант, стягивавший волосы, сполз ниже плеч, половина волос развевалась по ветру.

Эвелин охватило негодование, она хотела вернуться в постель, но внезапно человек внизу застонал и склонился над покрытой инеем цветочной грядкой. Не раздумывая, она выскочила из комнаты, спустилась вниз. Что бы ни случилось этой ночью, Алексу, похоже, здорово досталось. Она не могла оставить раненого человека на улице.

В одной фланелевой сорочке она отворила дверь. Алекс все еще стоял склонившись над грядкой — его рвало. Эвелин подбежала к нему и принялась шарить по карманам сюртука в поисках носового платка. Когда Алекс поднял голову, она отерла ему рот, затем, подставив под его руку плечо, повела к дому.

Не обменявшись ни словом, они добрели до кухни. Алекс тяжело опустился на стул, Эвелин развела огонь в очаге, набрала воды, но греть раздумала. Пусть умывается холодной, может, это немного отрезвит его. Он не протестовал и, пока Эвелин ставила на огонь кофейник, исправно лил на себя воду. Когда он закончил, Эвелин поставила на стол лампу, чтобы рассмотреть возможные раны или ссадины.

Рана, которую он получил в августе, почти зажила, зато над глазом вздулся свежий желвак, а на подбородке кровоточила глубокая ссадина. Алекс закрыл глаза и сидел, словно прислушиваясь к движениям ее пальцев.

— Я в пряд-ке, Эв-велин, — пробормотал он заплетающимся языком, пытаясь отстранить ее руку. Но когда стиснул ее пальцы в своих, его словно поразило что-то. Алекс застыл и, разом ослабев, выпустил ее руку.

Она вернулась к огню, сняла кофейник. Стараясь не смотреть на него, налила кофе, поставила сахар и сливки.

— Драки в тавернах тоже из списка ваших пороков? — Она спросила мягко, без упрека, но стараясь держаться подальше.

Благодарно взглянув на нее, Алекс взял чашку, погрел об нее руки.

— Случается, — мотнул он головой. — Но я стараюсь не привыкать.

— Мудро, — отозвалась она с оттенком сарказма. Села к столу, налила себе кофе. Она не стыдилась желания быть с ним даже сейчас, когда он пьян и не в лучшем настроении. — Надеюсь, причина веская?

Алекс пожал плечами и глотнул кофе, пытаясь сосредоточить взгляд на мягком мерцании ее волос. Теперь они были распущены и рассыпались по плечам. Потом взгляд опустился на ее грудь, прикрытую тонкой кремовой сорочкой; под гладкой тканью проступали соски. Он готов был держать пари на что угодно, что она сама не знала, как порой бывает соблазнительна. Но рассказывать ей об этом не собирался.