Адмирал Ушаков - Раковский Леонтий Иосифович. Страница 47

— Ну, ладно, — улыбнулся адмирал. — Оставайся на судне… Головачев! — крикнул Ушаков своего флаг-офицера. — Скажи капитану Сарандинаки, что канонир идет с нами в плавание!

Власьич, не помня себя от радости, затопал из адмиральской каюты.

Переводчиком к себе на флагманский «Св. Павел» Ушаков взял лейтенанта Егора Метаксу.

Федор Федорович полюбил Егорушку.

Молодой Метакса оказался очень серьезным и умным офицером. Он великолепно держался, был исполнителен, расторопен и тактичен. В воспитании Егорушки, конечно, сыграла большую роль мать.

Федор Федорович не чувствовал к Егорушке никакой неприязни оттого, что он — сын Павла Метаксы, так нелепо вторгшегося в его жизнь, и обходился с ним с отеческой нежностью.

Ушаков ценил Егорушку как образованного, толкового переводчика.

Федор Федорович не мог не видеть, что лейтенант Егор Метакса боготворит его. Такова молодость: ученик всегда обожает любимого учителя.

Накануне отъезда Ушаков спросил у денщика:

— У тебя все готово? Завтра ведь снимаемся!

— Все готово, батюшка Федор Федорович! А куда же мы пойдем, неужто в самый Царьград?

— В Царьград. А может, и в Архипелаг.

— Ах ты, господи! А что же это такое: Архипилат?

— Греческие острова.

— Скажите! Но, Федор Федорович, как же идтить завтра, ежели завтра тринадцатое число? — напомнил денщик.

— Ерунда! — махнул рукой адмирал.

Ушаков пускался в далекое, ответственное плавание на старых судах, но он был полон энергии, бодр и весел: он верил в своих людей.

Погода, казалось, благоприятствовала походу, — дул умеренный юго-восточный ветер.

12 августа 1798 года на восходе солнца ушло в Константинополь посыльное судно «Панагия», которое Ушаков отправил к русскому посланнику Томаре известить о выходе Севастопольского флота.

Всей эскадре сниматься с якоря Ушаков назначил 13 августа в полдень.

С самого раннего утра между Графской пристанью и судами в бухте забегали шлюпки. Они перевозили с берега последние вещи, что не успели или забыли захватить вчера.

На пристани толпился народ. Все эти десять дней Севастополь жил только одним — уходом эскадры в Константинополь.

Тут стояли, переговариваясь между собою, жены и подружки моряков. Они выискивали на рейде «свой» корабль или фрегат и не спускали с него глаз, тщетно стараясь разглядеть милого. Смотрели, хотя ничего не понимали, как с флагманского «Св. Павла» что-то сигналили арьергардному «Захарию и Елисавете». Следили за всеми, кто приходил оттуда или отправлялся на эскадру:

— Смотрите, смотрите, что-то несут!

— Сукно и веревки.

— Это на «Николай» — вишь, к его шлюпке пошли.

— Гляньте, бабоньки, чей-то повар кур тащит.

— Адмиральский.

— Нет, не адмиральский. У Ушакова — старик Парфен. Такой с шишкой на носу, а это молодой, пригоженький.

— Это Сережа, контр-адмирала Овцына.

Они ловили каждую вновь подходившую шлюпку.

— Дяденька, вы с «Михаила»? — спрашивала у загребного молодая бабенка.

— С «Михаила», тетенька, — весело улыбаясь, отвечал белозубый, ловкий загребной.

— Будьте такие добренькие, передайте это Селезневу Васе, — совала бабенка ему какой-то сверток.

— Да у нас на «Михаиле» четыреста душ. Может, и Селезневых пяток наберется, как же я его сыщу?

— Матрос первой статьи, Вася Селезнев, — уже дрогнувшим от страха голосом, что загребной не возьмет сверток, повторила она.

— Какой это Селезнев, не брамсельный ли? — окликнул один из гребцов.

— Ага, брамсельный, брамсельный!.. — обрадовалась бабенка.

— Теперь знаю, — смилостивился загребной. — Давай сюда. Коля, положь под банку! А у Селезнева губа не дура! — подмигнул он товарищам, передавая сверток. — Бабенка толстенькая, как томбуй [73].

Мальчишек было полно всюду — на пристани и в голубой воде. Они купались, стараясь догнать «шестерку», голые сидели на камнях, цеплялись за борта стоявших шлюпок, сновали в толпе. И без конца о чем-то спорили.

Как заправские морские волки, они оценивали суда, безошибочно называя их имена, снасти, паруса:

— Глянь, на «Богоявлении»-то поставили новую крюйс-стеньгу!

— Тю! Когда увидел! Ее весной еще ставили, спроси у Лени!

— А на «Павле» какие пушки?

— Где?

— На нижнем деке.

— Подумаешь! Тридцатишестифунтовые!

— А на «Казанской»?

— Тридцатифунтовые. То ж — фрегат!

— Леня, а это вон кто? Какой мальчик? — спрашивал у брата шестилетний моряк.

— Штурманский ученик, — ответили сбоку.

— Чего врешь? — накинулся Леня. — Какой штурманский ученик? Это подлекарь! Вишь, и бутыль у него.

— Леня, а с чем тая бутыль?

— С уксусом!

В другой толпе мальчишек, весь коричневый от загара, докупавшийся уже до того, что стучал зубами, паренек с азартом рассказывал:

— Вот реал-бей [74]… поворотился кормой… а Ушак… кэ-эк… жарнет в него всем лагом!..

К сходням сквозь толпу баб протискивался низенький, но плотный боцман с лихо сидевшей на голове шляпой. Его провожал какой-то подвыпивший купчик. Купчик шутливо говорил боцману на прощанье:

— Макарыч, а Макарыч, а ты мундер первого сроку не забыл взять?

— А то как же.

— Гляди, без турчанки назад не ворочайся!

— А что ж? — обернулся боцман. — У них жен много, а у меня, сиротинки, ни одной! Верно, бабоньки, а? — весело крикнул он.

— Ой бесстыжий!

— Эх ты, сальная пакля, разве своих те мало? — закудахтали бабы.

Чем ближе полдень, тем меньше становилось шлюпок.

Когда пробило шесть склянок, у Графской пристани легко покачивалась на волнах только одна адмиральская шлюпка. Толпа не расходилась. Все ждали, хотели увидеть самый торжественный момент — как эскадра снимется с якоря.

А пока внимание толпы привлекала группа, стоявшая в тени, под навесом на каменной пристани. Это были две нарядно одетые дамы, еще не старый капитан и молодой лейтенант. Дамы держали в руках букеты цветов. Они, видимо, ждали адмирала.

— Тетя Феня, какие это барыни? — шептала на ухо севастопольской прачке молоденькая девушка.

— Маленькая, рыженькая, что говорит с капитаном Доможировым, начальником порта, это Катерина Александровна Пустошкина. Она у него злющая!

— А тая высокая, красивая?

— Тая полная, голубоглазая, — Любовь Флоровна, жена грека Метаксы.

— Какого это Метаксы?

— Ты не помнишь. Был у нас в Севастополе подрядчик.

— Хорошая бабочка.

— Хорошая. Доброй, жалостливой души. А ты знаешь, сколько ей годов? Ну, как думаешь?

— Да тридцать, не больше…

— Сорок с хвостом, вот сколько! — глянула на девушку прачка.

— Да что ты, тетенька!

— Ей-богу, не вру! Вон ее сын, лейтенант Егор Палыч.

— Красивенький! Женатый?

— Где там! Сурьезный парень. Ученый. Адмиральский толмач. Он по-турецкому может говорить.

— Охти мне! А мать его такая веселая.

— А чего ей не быть веселой: живет на готовом!

— Адмирал! Адмирал!

— Федор Федорович идет! — пронеслось в толпе.

К пристани по дорожке, обсаженной тополями, шел сам адмирал Ушаков. Энергичное лицо его было озабочено. Он что-то говорил шедшему рядом с ним высокому, полному контр-адмиралу Пустошкину, а сам не спускал глаз с бухты, где чуть покачивались его суда.

— Здравствуйте, батюшка Федор Федорович! — раздалось в толпе.

Ушаков прервал разговор и снял шляпу, кланяясь во все стороны.

— Здорово, севастопольцы! Здравствуйте, бабоньки! — приветствовал он. — Пришли провожать нас?

— Пришли, ваше превосходительство!

— Счастливого плавания!

— Побыстрее вернуться! — слышалось отовсюду.

— Спасибо! — благодарил Ушаков, сходя на каменные плиты пристани. Он подошел к ожидавшей его группе.

Федор Федорович постоял с провожающими одну минуту и стал прощаться. Жена Пустошкина и Любушка поднесли ему цветы.