Из цикла рассказов «Там, где будет мой дом» - Раткевич Элеонора Генриховна. Страница 13

Лейр начал было новую песню, но на середине оборвал ее, насвистывая задумчиво, потом и вовсе примолк. Невдалеке дрогнула и тяжело закачалась листва: сова снялась с ветки, махнула неслышно крыльями и улетела. Лейр обернулся на шорох, и лунный свет плеснул ему в лицо. У Шеккиха дух занялся: Лейр был так непохож в эту минуту на самого себя, словно его подменили. Отродясь Шекких такого выражения на человеческом лице не видывал. Лейр был собой — но и не собой, человеком — но не только. Облик, который кажется бесстрастным — но лишь оттого, что на него наложили свой отпечаток иные страсти, иные волнения, человеку недоступные и непонятные. Сотни и сотни раз видел Шекких подобные лица — но то все были эльфы… или это лунный свет так причудливо переменил знакомые черты лейтенанта Лазаретной заставы? Лейр ведь человек, и видеть подобное выражение на лице человека было странно, так странно… да полно, Лейр ли это?

Лейр повернулся к Шеккиху, взглянул в глаза, его верхняя губа вздернулась вверх в беззвучном смехе — и Шекких понял с веселым ужасом, что и сам он выглядит точно так же. Губы его раздвинула ответная усмешка, и он приподнял свою глиняную чашку, как бы скрепляя этим движением только что понятое сродство.

Внезапно Лейр постучал пальцем по краю чашки. Это означало: «Готовься». Готовься? Сейчас? Вот прямо сейчас? Быть не может. На небе ни облачка, и луна до того яркая, что читать впору… с ума они, что ли, посходили, бандиты эти? Да нет, они в своем уме. И действуют правильно. Внезапная стрела безошибочно нашла свою цель — темный силуэт на сигнальной вышке. Послышалось очень тихое хлюпающее чмоканье — как будто кисель вздумал с молоком целоваться.

— Ишь, как стараются, — одними губами прошелестел Лейр. — теперь наше чучело нипочем не завопит, верно?

И точно, что не завопит. И живой пограничник, окажись он в эту ночь на вышке, не сумел бы издать предсмертного вскрика. Шеккиху ли не узнать этот еле слышный звук — сколько раз он сам спускал с тетивы заговоренные стрелы, снимая часового издалека! Даже если и промахнешься немного, беда невелика: достаточно заговоренной стреле коснуться жертвы хоть бы и оперением, и бедняга не сможет издать ни звука. Никогда. Бедное соломенное чучело на вышке совершило свой подвиг в полном и окончательном безмолвии. Шекких поспешно отвел взгляд от вышки: ему отчего-то было неловко, словно он в чем-то провинился перед безответным чучелом, — Ну, теперь началось, — шепнул он Лейру.

И точно, началось. То одна, то другая тень сгущалась, уплотнялась, поглощая тень прижавшегося к стене человека. Бандиты двигались удивительно тихо и слаженно. Видно, успели поднатореть… ничего, голубчики, недолго вам уже осталось землю собой поганить.

— Это хорошо, что они через стену полезли, а ворот не тронули, — не то подумал, не то прошептал Шекких. Нет, точно подумал: не мог он шептать в такую минуту… просто мысль эта была громкой, как ночной шепот.

Лейр с беспечной самоуверенностью мертвецки пьяного протянул руку к бутылке. То есть не совсем к бутылке, а рядом, туда, где его предположительно помутившемуся сознанию грезилась еще одна бутылка — а может, та же самая. Он пошарил в воздухе рукой, стиснул бутылочное горлышко, взметнул добычу в воздух и с грохотом опустил ее вниз, прямо на кружку.

И тишина разорвалась в клочья воплей и ругани! И громче всех вопил из окна оставленный на стене Айхнел.

Грохот был сигналом для притаившихся в засаде пограничников. Но Лейр не для того рукой поваживал, чтобы грохнуть погромче. Он подхватил натянутые перед ним тонкие прозрачные нити — а потом резко дернул их.

Отряд «Паутина» недаром так назывался. Его тайным боевым искусством было плетение совершенно особенных веревок. Прозрачных, практически невидимых на местности, невероятно прочных и тонких, как паутина, — а при надобности и клейких, как паутина. Лейр уверял, что сплетенные им веревки по сравнению с эльфийскими все равно, что корабельный канат рядом с тонким волосом — но Шекких и такие веревки признал не просто годными в дело, а прямо-таки совершенными. И ведь прав оказался: даже он сам, зная, где раскинута сеть, с трудом различал мерцание паутинки. А бандиты ее и вовсе не замечали — до той минуты, пока она не охватила их ноги.

Но пойман — не значит беспомощен. Бандиты мигом похватались за оружие — даже раньше, чем на них обрушилась дверь сарая, раньше, чем из дверного проема посыпались стрелы надежно укрытых во тьме сарая арбалетчиков. Кто пытался отстреливаться, кто рвал на себе веревки, кто пытался рассечь ударом ножа или пережечь, наскоро высекая огонь… а кто и пустил в ход нечто посерьезнее, чем стрелы, ножи и прочую дребедень.

Магические ловушки не только на дороге оставлять — их ведь и с собой носить, и даже метать можно, если умеючи. Трудно сказать, собирались бандиты расставить ловушки по заставе, закидать ими пограничников или просто прихватили их с собой на всякий случай… кто знает. Но не ножи метательные, а грозди маленьких шариков со смертоносной начинкой свисали с бандитских поясов. Долго ли отцепить шарик, содрать с него оболочку и метнуть? Да не в укрытых арбалетчиков, не до них сейчас — а в ненавистных лейтенантов! Подохнут они — ослабнет и сеть. А может, и вовсе исчезнет.

Однако и тут они опоздали. Едва только Лейр потянул за веревку, Шекких пинком скинул с подноса и бутылки, и закуску. Одной рукой он ухватил поднос, другой — тарелку. Первую же ловушку, летящую прямо в него, он принял на поднос и отбил ее обратно, как мяч, целясь по возможности в лицо. Поднос, тарелка, поднос, тарелка… одна за другой ловушки отлетали в толпу бандитов. Лейр, невозмутимый и спокойный, как песок в песочных часах, сжал большой и указательный палец и сделал резкое движение кистью. Паутину тоже ведь не обязательно сплетать в сеть, ее и выметнуть можно из пальцев, и набросить. Поднос, тарелка, летящая паутинка, арбалетные стрелы, поднос, паутинка…

— Все, — сказал наконец Лейр. — Вот теперь — все.

Из сарая начали показываться пограничники, веря и не веря, что все завершилось, что с ужасом, который наводила банда на всю округу, покончено бесповоротно. Лейр жадно вглядывался в них: цел… цел… и этот тоже цел и невредим… и этот тоже… и этот…

— Чолли, — внезапно окликнул Лейр, — что у тебя с лицом?

— О дверной косяк оцарапался, — смущенно ответил Чолли, пытаясь утереть рукавом кровь со щеки и только пуще ее размазывая. — Споткнулся, и прямо так мордой и влетел.

— Растяпа, — беззлобно ругнул его Лейр с облегчением, резким рывком расправил плечи и засмеялся.

Еще бы ему не смеяться! Шекких и не ожидал подобной удачи. Всю банду положили, всю до последнего поганца — и ни одного убитого пограничника, ни одного раненого. Разве что Чолли… ну да его покарябанная рожа не в счет.

Шекких тоже повел плечами, и тут только обнаружил, что по прежнему сжимает в руках овеявший себя боевой славой поднос. Лейр забрал у него поднос и ухмыльнулся.

— Теперь ты понял, почему я так хотел, чтоб именно ты был со мной рядом? — спросил он.

— Не очень, — сказал Шекких, и сказал неправду. Он очень даже понимал, но не хотел понимать.

— Ну как же, — ехидно осведомил его Лейр. — Я ведь наслышан про твой последний боевой подвиг. Закидать мага кошками, когда он в тебя заклинаниями швыряется — это, знаешь ли, не всякий сумеет. У тебя поразительно точный бросок, Я так и подумал, что от ловушек отмахаться ты сможешь, как никто другой.

— Боги, — обреченно вздохнул Шекких, устало опускаясь на крыльцо. — Неужели об этих треклятых кошках так никогда и не позабудут?

— Ни-ни, — заверил его Лейр. — И не надейся. Всякий подвиг бессмертен, а этот — в особенности.