Таэ эккейр! - Раткевич Элеонора Генриховна. Страница 23

– Это пристрастие к символам поистине благородно и поэтично, – с прежним благоговением продолжал между тем Эннеари. – В нем столько высоты мысли и чувства! Если даже каждая завязка на штанах…

Вот завязок на штанах, исполненных высоты мыслей и чувств, Лерметт перенести уже не смог. Это было уже слишком – или, как выразился бы Арьен, запредельно. Дикий, дурацкий, неистовый, ни с чем не сообразный смех, душивший принца все это время, вырвался, наконец, наружу – и Лерметт повалился в траву, задыхаясь и хохоча. Он стонал, всхлипывал, зажимал рот руками – и все же был не в силах остановиться.

– Ты что это? – осведомился Арьен чуточку даже подозрительно.

– Это… из ме… ня… воз… вышенность… лезет, – кое-как объяснил Лерметт, с трудом пропихивая слова между взрывами смеха. – Мыс… мыслей… и-и чувств…

– Я же говорил, – кивнул нисколько не обиженный и даже не удивленный Эннеари. – Так тонко оценить возвышенный юмор контраста между жизнью и смертью… между зарождающимся теплом понимания и угасшим сразу после рождения теплом едва затлевшего костра… если бы не ты, я бы и не заметил. Какие же вы, люди, все-таки поэтичные…

Лерметт взвыл от хохота, замолотил руками по земле и дрыгнул в воздухе ногой.

Глава 14

Свечи горели ровно и ярко. В их бестрепетном свете перстень выглядел вполне достойно. Золото ободка и оправы то сдержанно мерцало, то внезапно изливало густое тяжелое сияние, а крупный рубин рдел жарко и охотно, лишь изредка отливая фиолетовым, словно лепесток тюльпана. И все же бывший канцлер Селти при виде этого великолепия лишь скорчил недовольную гримасу. Алый огонь, пылающий в глубине камня, выглядел, по его мнению, излишне простодушным – а значит, недостойным столь высокой особы – да вдобавок фиолетовый отлив отчего-то казался Селти намеком на некий тайный разврат… и где были глаза его ювелира, когда он покупал для своего господина камень с надцветкой, да еще такой? А ведь сколько денег получает, шельма! Следовало бы давно от него избавиться… вот только лучшего ни за какие деньги не найти, как ни старайся. Что поделать, приходится довольствоваться этим нерадивым архиплутом. В прежние времена, небось, за счастье почитал бы выискивать для господина только самое наилучшее, достойное чести украшать одного из первых вельмож королевства… а теперь и этот ничтожный ремесленник осмеливается небрежничать!

Селти рывком сдернул перстень и швырнул его в шкатулку, где уже валялись во множестве другие кольца, имевшие несчастье не угодить ему. Вот ведь напасть – полный ларчик перстней и прочей дребедени, а надеть-то и нечего. А нужно, непременно нужно надеть хоть какое-нибудь кольцо, чтобы скрыть предательский белый ободок незагорелой кожи, обвивающий палец. Тот самый ободок, на который давеча уставился проклятый паж с полотенцем… Селти испытывал страстное желание пропихнуть это полотенце мальчишке в самую глотку, чтобы удушить его нечаянные слова прежде еще, чем они успели сорваться с уст. Возможно, это принесло бы облегчение бывшему канцлеру – и уж, по крайности, удушье гнева, терзающее его с того памятного ему умывания, беспременно унялось бы, сыскав подобающую жертву – но Селти умел держать себя в узде… а кто бы на его месте не научился за годы опалы? Ну, прикончит он не в меру глазастого щенка – а толку-то? Что заметил паж, могут заметить и другие. Бесполезно убивать жалкого недоноска лишь затем, чтобы назавтра услышать тот же самый вопрос из других уст. Никто не приглядывался к перстню опального канцлера – Селти носил свое кольцо столько лет, что людские взгляды скользили по злополучному перстню с истинно человеческим равнодушием. Да попроси любого описать, как выглядит кольцо господина Селти – и, смело можно ручаться, никто и слова выдавить не сумеет, настолько людям не свойственно обращать внимания на повседневное и привычное. Никто ничего не заметит, если одно кольцо сменится другим – особенно при условии, что перстни окажутся хоть отдаленно похожими. Никто не потратит на руку Селти, привычно украшенную массивным перстнем, ни одного лишнего взгляда. А вот отсутствие кольца незамеченным не пройдет.

Селти яростно потер порядком уже припухший от бесчисленных примерок палец, словно бы хотел стереть с него белый ободок, этот призрак сломанного кольца, и потянулся к ларчику. Ну неужели среди всякого хлама не найдется ни одного подходящего перстня?

Селти рывком насунул на палец очередное кольцо и вновь досадливо скривился. Выглядит-то оно неплохо, спору нет… но очень уж сидит неудобно. А ведь мошенник-ювелир уверял, что все перстни господина подогнаны точно по руке… опять соврал, бестия!

Правда была куда проще. И не только в том дело, что нет перстня, который пришелся бы по руке после того, как на ней перебывало в течение дня двадцать восемь разных колец. Нет, не в том. Просто бывший канцлер слишком уж привык к тому перстню, который не покидал его руки больше двадцати лет. Он сжился с этим кольцом, и теперь любое другое казалось ему неудобным. Если бы только можно было и в самом деле отдать его ювелиру! Долго ли старому мошеннику вернуть на место отломившийся лепесток оправы? Но даже самый неискушенный подмастерье беспременно заметит и поймет, что скрывалось под золотым лепестком… а вот этому как раз ну нипочем нельзя позволить случиться!

На протяжении четырех поколений предки опального канцлера хранили под лепестком средство для быстрой смерти – на случай плена или тяжкого неисцелимого ранения. Когда-то Селти и сам носил на пальце быструю смерть… как же он был тогда наивен! Умирать, вот еще! Пускай другие умирают – а он, Селти, будет жить. Он еще всех переживет. К чему хранить в перстне старый, еще прадедовский яд, пусть даже он и не утратил прежней силы? Не лучше ли сменить его на иное зелье? Сменить быструю смерть на отсроченную? Ведь если твой враг, распив с тобой по чарочке вина, вдруг валится наземь в диких корчах и дрыгает ногами, испуская дух на глазах у потрясенных свидетелей – а ну-ка, угадайте, кого заподозрят в первую очередь? Нет, враг должен отойти в мир иной тихо, во мраке собственной опочивальни, не успев даже проснуться, чтобы осознать собственную смерть. И вот эта желанная смерть уже близится – а Селти все еще не получил никаких вестей от своих наймитов… и кольца подходящего тоже покуда не нашел. Но кто же мог знать, что лепесток оправы окажется таким хрупким и переломится, выдавая своего владельца с головой? Никто, никто не служит верно – даже вещи, и те ухитряются предать!

И треклятые наемники куда-то запропастились, словно их с головой засыпало!

В дверь робко постучали. Селти нахмурился. Кто посмел беспокоить его в такой час?

– Да! – рявкнул он, рванув перстень прочь с пальца. Перстень застрял, и Селти издал новый яростный рык.

Дверь приоткрылась, и в ее проем бочком протиснулся заспанный дворецкий.

– Десятник личной стражи вашей милости к вашей милости, – проблеял перепуганный старикан.

Ну наконец-то!

– Зови, – коротко бросил Селти, все еще возясь с непокорным перстнем. Бесполезно – кольцо сидело как влитое. Оно словно вмерло в палец и не желало покидать захваченную им врасплох руку ни под каким видом.

Когда долгожданный вестник вошел, тяжко ступая по сияющим полам столичных апартаментов его милости бывшего господина канцлера, Селти опустил руку, с трудом отогнав неуместное желание запрятать ее за спину, будто ночной гонец застал его за чем-то непотребным.

– Докладывай, – приказал Селти в ответ на поклон гонца, не утруждая себя приветствием.

– Как будет угодно вашей милости, – вновь поклонился прибывший.

Этот человек хотя и звался десятником личной стражи, однако занимал при опальном канцлере совсем другую должность. Самые тайные и самые грязные поручения Селти выпадали именно на его долю. Самую опасную миссию бывший канцлер мог доверить только ему. Этот человек понимал его волю с полуслова, слушался велений господина с полувзгляда – и награды получал настолько щедрые, что прочие слуги господина канцлера могли о подобных разве что мечтать. По правде говоря, Селти платил бы ему и больше, когда бы не странное неприятное чувство сродни неловкости, которое охватывало бывшего канцлера всякий раз в обществе этого человека. Он не знал, не хотел знать, что чувство это именуется стыдом – тем тайным стыдом, который всякая посредственность испытывает хотя бы смутно при виде человека более незаурядного… особенно если упомянутая посредственность им повелевает.