Таэ эккейр! - Раткевич Элеонора Генриховна. Страница 45

Но ведь откуда-то должна была взяться эта смутная тревога?

Отвлечься от тоскливого беспокойства королю никак не удавалось. Мало-помалу оно так властно заполонило собою сознание, что думать о чем бы то ни было сделалось почти невозможно. Тревога не то, чтобы отвлекала от прочих мыслей – она просто-напросто высасывала их, оставляя после себя ничем не заполняемую пустоту. Тягостная эта пустота снедала Ренгана так неотвязно, что он силком приневоливал себя к любому делу, только бы одолеть ее. Руки его без всякого участия мысли полировали недавно выточенную деревянную чашу, смоченная лимонным маслом тряпица ровно ходила по ее округлому боку – однако к работе своей король испытывал такое безучастие, словно вот эти вот его руки находились от него далеко-далеко, на совсем уже дальнем краю света, чуждые ему и почти забытые.

И когда наконец-то земля едва приметно дрогнула, отзываясь на перестук копыт, король так и рванулся навстречу долгожданному их топоту, сжимая в руках почти отполированную чашу.

Мерный перестук копыт доносился от левой седловины – вот и разгадка долгого ожидания: ведь если правую накрыло сходом, пройти по ней невозможно никак. Да и не смог бы Арьен по ней возвращаться: ведь мальчишки удрали конно – значит, и вернуться им пришлось бы на тот же манер. Не оставлять же коней за перевалом! Все окончилось благополучно… одна беда – тревога отчего-то медлит, не желает уходить, так и цепляется за сердце, все требует прислушаться… к чему? К невнятному звуку, вплетенному в конский топот?

Источник этого звука Ренган увидел еще издалека. Тележный скрип – вот что это такое… давненько ему не приходилось слышать ничего подобного… откуда Арьен взял телегу? Откуда – потому что спрашивать, зачем, и вовсе излишне. Если уехало семеро мальчишек, а вернулись, сидя в седле, только трое… ответ, страшный своей единственностью, напрашивается сам собой. Трое из семерых, да Арьен четвертым… Арьен во главе этой мучительной процессии – и притом не один. Он о чем-то переговаривается негромко со своим неожиданным спутником… совсем ровесники на вид… а на самом деле собеседник Арьена раз в пять-шесть его моложе годами – потому что это человек.

Король смирял себя, запрещая телу сорваться в безумный бег – и только сердце колотилось быстро и напряженно, словно бы он и вправду бежал навстречу еще незнаемой, но несомненной беде. Но он не бежал, он шел ровным шагом, мучительно пытаясь угадать сущность этой беды еще прежде, чем она сама скажет о себе. Мальчики, привезенные в телеге – ранены? убиты? изувечены? Что сотворили они по ту сторону перевала – и что сотворили с ними? Есть ли для них еще хотя бы тень надежды… хотя навряд ли. Арьен бы лошадей гнал быстрее мысли, будь дело хоть в малости поправимо. Значит, убиты… убиты – кем? Людьми? Но отчего же тогда человек рядом с Арьеном – не пленник, а собеседник? И собеседник не враждебный, не безразличный – иначе как бы он очутился в седле Черного Ветра?

А потом Арьен и незнакомец спрыгнули с коней, и король ощутил, что у него земля уходит из-под ног… потому что он перепутал. Снедаемый тревогой, он едва скользнул издали быстрым взглядом по двоим ровесникам, один из которых был старше другого более чем впятеро, едва дал себе труд приметить дорожное платье, сшитое на человеческий манер, да излюбленную Арьеном при черных штанах белую рубаху… он обознался, спутал этих двоих, покуда они недвижно сидели в седле – однако движения эльфа и человека разнятся слишком явственно, чтобы даже и самый беглый взгляд мог дать промашку. В небеленую рубашку и охотничьи штаны из тонкой замши был облачен как раз Арьен – Арьен, соскочивший с седла Черного Ветра. А в белое и черное был облачен оседлавший Белогривого человек – юноша с улыбчивыми глазами, которые смотрели сейчас с такой серьезной сдержанностью, что никакая погибель не сумела бы взглянуть так ясно и печально. А ведь он и есть погибель – и не потому только, что Ренгану легче бы живым в могилу лечь, нежели увидеть своего сына рядом с человеком. И не потому, что схожесть этих двоих оказалась внезапнее удара молнии. А оттого, что широкий ворот белой рубахи лишь ненадолго заслонил собою знак, известный всякому… и при виде этого знака руки короля бессильно разжались, и маленькая деревянная чаша сама собой выронилась в густую траву.

Знак в виде щита, синего сверху и черного внизу, перечеркнутого наискось золотым шнуром. Посольский аффикет. «Над нами одно небо, а под нами одна земля» – вот что говорит этот щит. И добавляет: «А слово посла дороже золота». Шнур на маленьком щите, между прочим, и вправду золотой, и сам щит из дорогих камней набран… а это значит, что беда непоправима. Какой-нибудь никому не известный рыцарь, едучи на переговоры, нарвал бы попросту синих васильков да черных «кошачьих лапок» и перевязал бы их желтой ленточкой. Но аффикет из самоцветных каменьев с настоящим золотом может означать только одно: незачем обольщаться юностью негаданного гостя. Это не гость, а посол, и не какой попало, а облеченный нешуточной властью. Такой не поедет толковать о вылитой из озорства бочке вина или обещании жениться, проказливо данном дочке мельника. Человек его положения может вести переговоры лишь о чем-то серьезном… смертельно серьезном. Мальчики на телеге – и человек со щитом при золотом шнуре… значит, вместе с горем нагрянула еще и беда.

Беда, которая вправе из-под сине-черного щита разить насмерть, прямо в беззащитное сердце… но король наделен иным правом – правом исполнить свой долг, прикрыв собой остальных… собой – щитом, способным помериться крепостью с сине-черным, закрыть сердце Долины… а то, что щит и сам обладает сердцем, никого не касается.

Почти помимо воли король нагнулся и поднял упавшую чашу, сам еще толком не зная, зачем – но за это недолгое мгновение ему удалось овладеть собой совершенно. Вся боль, все муки и томления заледенели, сделав лицо короля спокойным и непроницаемым. Неожиданное горе согнуло растерянного эльфа – но распрямился навстречу незваному пришельцу властитель, готовый к битве.

Юноша отдал поклон, и король тогда лишь запоздало сообразил, что поклонился послу первым.

– Чему обязан высокой чести видеть в своих краях полномочного посланника? – спросил он, вежливой отчужденностью вынуждая посла держаться так же церемонно и сдержанно, не давая воли гневу.

Однако намерениям Ренгана суждено было разбиться вдребезги: в ясных глазах посла не промелькнуло и намека на гнев, а холодная учтивость, казалось, не была ему свойственна и вовсе, равно как и увертливость, велящая ничего не называть своими именами.

– Боюсь, что серьезным неприятностям, – ответил юноша просто и прямо, с такой подкупающей сердечностью, что у короля заныло в груди. – По нашу сторону перевала все уже закончилось… не скажу, что закончилось хорошо – это значило бы солгать, да притом солгать с издевательской жестокостью – однако по крайней мере все, что могло разрешиться, разрешилось. Вот только беда тем, что случилось, не ограничивается.

Щит не может, не должен, не смеет ломаться… даже если он живой и истекает кровью. Но единый хотя бы вздох… ведь это можно?

– А-арьен! – выдохнул король почти моляще, глядя на сына, с которым несколько мгновений назад он перепутал нежданного чужака.

– Это правда, – хмуро ответил Эннеари, глядя чуть в сторону. – Даже хуже – это еще не вся правда.

И снова ясные серые глаза чужака взглянули на Ренгана с таким сердечным, таким глубоким пониманием, что смерть, и та не показалась бы королю горше.

Лерметт его и в самом деле понимал, не обольщаясь и не обманываясь ничем внешним. Его не вводило в заблуждение юное лицо короля – на вид почти ровесника Эннеари. На неопытный человеческий взгляд король выглядел едва ли лет на пять старше собственного сына – а значит, в действительности их разделяет не меньше пяти веков. Не обманывался Лерметт и простотой наряда – чуть поношенными темно-зелеными штанами, сидевшими на стройном теле эльфа на диво ловко, распахнутой зеленой рубахой, подобранной у локтей к плечам узкими ремешками шнуровки, и даже руками, перепачканными полировочным маслом: величие не зависит от платья, кому, как не принцу это понимать. Перед Лерметтом стоял истинный владыка, король до мозга костей. И мнимым спокойствием лица этого владыки Лерметт не обольщался тем более. Он не просто понимал, он чуял каждым клочком своей кожи, каждой каплей своей крови, какая боль и тревога терзают этого высокого эльфа с безмятежной улыбкой на молодом лице. Такое с Лерметтом случалось и раньше. Слова, и те бывали не нужны – довольно было взглянуть в глаза, иной раз даже совершеннейшему незнакомцу, и сердце Лерметта начинало биться в такт его сердцу, и понимание обрушивалось на принца, как проливной дождь. Обычно такие озарения бывали краткими, и заканчивались либо неомраченной дружбой, либо дикой враждой – в таких случаях Лерметт хмуро напоминал себе, что понимание слишком страшная штука, чтобы остаться безнаказанным. К сожалению, он не был властен над этим состоянием и вызвать его к жизни по собственной воле не умел. Взять вот хотя бы Арьена: пережитое вместе сдружило их накрепко – но сколько же глупостей они оба ухитрились прежде натворить и наговорить! А вот с отцом друга нахлынувшее проникновение на краткий миг связало их намертво… вот только чем еще обернется это мгновение неложной и непреложной ясности?