Сердце Льва — 2 - Разумовский Феликс. Страница 34

Вобщем познакомились.

— Вам бы, Андрей Андреич, котом баюном, к дубу, на золотую цепь, — Клара послушала, послушала, покивала головой и вдруг расхохоталась заливисто и непосредственно. — Вы кто, массовик вот с таким затейником?

Сама она напоминала кошку — лицо круглое, скулы высокие.

— Я, милочка, представитель древней и благородной профессии. Бывшей в почете еще во времена цезарей, — Андрон с важностью кивнул, прибавил газа и убрал громкость магнитолы. — Позвольте отрекомендоваться: врач Ржевский-Оболенский, гениколог в седьмом колене. Не у дуба на цепи — работаю в институте Отта.

Для усиления сказанного он взял паузу, и разговор на время прервался. Был слышен только звук мотора, шелест шин да задушевный, придушенный голос Джо Дассена:

— А вы случаем не внучком поручику Ржевскому приходитесь? — в тон Андрону поинтересовалась Клара, однако смеяться перестала и сказала серьезно, с трагической ноткой. — Если нет, тогда может посмотрите меня? Скажите мне всю правду-матку.

В голосе ее слышалась какая-то усталость, словно от застарелой, притупившейся зубной боли. Нудной, неизлечимой и привычной.

— А что такое? — сразу насторожился Андрон, и нога его сама собой тронула педаль тормоза. — Надеюсь, ничего венерического? И не кровотечение, и не внематочная?

— Внепапочная, — Клара фыркнула, прикусила губу. — Говорят, фиброма. Врут наверное.

— Ну, фиброма это еще не факт, — Андрон, успокаиваясь, хмыкнул, сделел глубокомысленную мину. — Посмотрим, посмотрим. Главное, что нет ничего острого. Я сделаю вам пульпацию матки. А вообще фиброма это тьфу.

Что есть фиброма, он не знал. Его словарный запас в области интимных сфер ограничевался несколькими буквосочетаниями, правда, какими:

1. Либиа минора.

2. Либиа мажора.

3. Коитус интераптус.

4. Анус. Сфинктер. Ректум. Пенис.

Фиме Собак из «Двенадцати стульев» с ее вульгарным «эксгибиционизмом» такое и не снилось.

Ладно, проехали мимо Зимнего, переправились через Неву, покатились по набережной. На Васильевском острове все было по-прежнему — расстральные, буравящие небо колонны, меньшиковский, уходящий под землю дворец, балтийские гуляющие вольные ветра. Ни машин, ни прохожих, лишь плеск волны да перемигивание светофоров. Зато и долетели быстро, без помех, по вытянувшемуся стрелой пустынному Большому. Жила Клара в массивном, напоминающем дредноут доме…

— А вы как относитесь к крысам? — спросила она Андрона, когда они вышли из «жигулей» и окунулись в полумрак подъезда. — Смотрите под ноги. Здесь их полно.

С крысами Андрон не ладил, потому что и в детсаду, и на рынке их тоже было полно. Ясное дело, всех кошек вытравили еще в олимпиаду, единорогу конкретно наплевать, вот и приходится пользовать хвостатых капканами, лопатами, стекловатой, зоокумарином. Жестоко, без пощады, потому как разносчики, вредители и паразиты. Только афишировать свои наклонности перед дамой не резон. Наследник Гиппократа как-никак, целитель страждущих…

— Нормально отношусь, как к братьям нашим меньшим, — Андрон пожал плечами, хмыкнул и с надрывом, оглушительно мяукнул. Словно тот, страдающий словесным поносом, сорвавшийся со златой цепи.

— Я же говорю, баюн, — Клара усмехнулась, вытащила ключи и стала подниматься по выщербленным ступеням. — Эй, Андрей Андреевич, кыс-кыс-кыс.

Ее дверь была на третьем этаже — черная, обшарпанная, с пуговками кнопок на грязном косяке. Клацнул, будто выстрелил, замок, скрипнули протяжно несмазанные петли. В нос ударили миазмы кухни, вонь удобств, несвежих простыней, воздух был тяжел, ощутимо плотен и густо отдавал замусорившимся сливом.

— Вперед, Андрей Андреевич, сейчас привыкнете, — ласково сказала Клара, сделала гостеприимный жест и повела Андрона длинным, освещаемым с крайней экономностью коридором. — Нам сюда. — Открыла плохонький, плюнь и отвалится, навесной замок, щелкнула выключателем, повернула голову. — Эй, кыс-кыс-кыс!

Подбородок у нее был точеный, волевой, а вот нос слишком вздернутый, курносый, что говорит о темпераменте и легкомыслии в женщине. Андрон вошел, огляделся. Да, Клара не крала кораллов у Карла. Ни у Маркса, ни у Либкнехта, ни у того, который живет на крыше. В комнате царила очень симпатичная, опрятная нищета. Этакий спартанский, доведенный до совершенства аскетизм: узкая — не кровать — койка в углу, мрачный дореволюционный шифоньер, стол, пара стульев, ситцевые занавесочки, ваза с сухостоем, сделанная из бутылки. Вот, пожалуй, и все. Зато на подоконнике, на стенах, на свежей скатерти — листы с эскизами, наброски, акварели, рисунки темперой, гуашью, маслом. Вздыбленные кони Клодта, ржавый купол Исакия, тонко улыбающиеся сфинксы из Фив. Как живые. Центральное место на стене занимал портрет белокурой бестии, именно такой, какой ее видел Ницше — нордические черты, железные мышцы, неистовый взгляд, несомненно обращенный куда-то на восток. Невольно вспоминались нибелунги, могучий Зигфрид, тевтонская спесь, а в ушах бравурно и раскатисто, кау удары грома, раздавалась музыка победы Листа: пари-па-пам, пари-па-пам. Вот только левый край портрета подкачал — обгорел малость.

— Что, нравится? — Клара искоса посмотрела на Андрона, положила сумочку, вздохнула тяжело. — Это еще отец писал. Он мне рассказывал, что однажды на Кольском видел Зигфрида живьем, во плоти, — она оценивающе взглянула на картину, потом на гостя, затем снова на портрет и удивленно усмехнулась. — А ведь есть сходство. Нос, подбородок, разрез глаз. Нет, не баюн, совсем не баюн. Да, странно. Ну что, чаю?

Чай пили так же по-спартански — грузинский, с ванильными сухариками и сахаром-рафинадом в прикуску. Как объяснила Клара, на стипендию, даже повышенную, не разгуляешься. Андрон сидел прямо, говорил мало, скудным угощением почти что и не интересовался — чаи что ли он сюда приехал распивать. Да еще грузинские. Наконец, сделав серьезное лицо, он поднялся, очень гинекологически, как ему самому показалось, пошевелил пальцами и многозначительно глянул на дверь.

— Ну, я пошел мыть руки.

Пари-па-пам, пари-па-пам, — близилась кульминация.

— Ванна как раз напротив, — обрадовала его Клара, тоже поднялась и вытащила из шкафа махровое, пахнущее «Аистом» полотенце. — Моя мыльница желтая, на третьей полочке слева.

— Отлично! Готовьте вульву!

Андрон вышел в коридор, не изменяя курса, оказался в ванной и, пустив струю в древнюю, напоминающую цветом кариозный зуб емкость, принялся намыливать руки. Пари-па-пам, пари-па-пам. Себя он ощущал Пироговым, Казановой и Остапом Бендером в одном лице…

Когда он вернулся, держа руки на весу, Клара уже была готова — в шлепанцах и каком-то легкомысленном халатике. Впрочем, не совсем.

— Я сейчас, быстро, — улыбнулась она и с полотенцем на плече выскользнула в коридор, оставляя запах свежего, неизбалованного парфюмерией тела. Тот самый запах женщины, от которого так кружится голова. Хлопнула дверь ванной, глухо зашумела вода, Андрон, словно хищник в засаде, замер, напрягся, нетерпеливо вслушался — а, все. Кажись идет…

Клара действительно не задержалась — быстро вернулась в комнату, без тени замешательства взглянула на Андрона.

— Мне куда? На стол? Ладно, — вытащила из шкафа простынь, застелила скатерть, сбросила халат. — Как прикажете?

В чем мама родила ей было несравненно лучше, чем в убогой одежонке — фигура стройная, поджарая, кожа шелковистая смуглая, живот плоский, груди круглые, ягодицы выпуклые. Не студенточка из «мухи», а роковая индейская скво.

— На спину, пожалуйста, лицом к свету, — Андрон, сразу же охрипнув, сглотнул слюну, хрустнул пальцами, разминая суставы. — Согните, разведите ноги.

Стройные, цвета меда. С огкруглыми бедрами, крепкими икрами, тонкими лодыжками и маленькими ступнями.

— А теперь обхватите колени и прижмите их к груди, — сдавленно распорядился Андрон, пристроился между ног у Клары и трепетно, не веря своему счастью, приступил к гинекологическому таинству. — Так, либиа минора, либиа мажора, входим в вульву…