Поездка в Швейцарию - Редол Антонио Алвес. Страница 4

– Мне надоело, мне надоело все это! Даже Швейцария. Я уже не могу вас слышать с этой ерундой. Мне это все осточертело. То, что ты любишь, появляется лишь в консервных банках. Все законсервировано, даже женщины. И мы должны гнить здесь, чтобы заработать. Отказываешься от жизни из-за пенсии, которую получаешь чаще всего, лишь когда сгниваешь.

– Ты болен…

– Это раньше я болел. А сейчас нет. Я дрянь, но мне надоело все это.

– Сходи к Альбине.

– Я тебе уже сказал, что сегодня ночью не могу. Приехали типы из глубинки, понимаешь? К тому же я не нуждаюсь в твоих советах… И ты меня не карауль…

Баррос встал в раздражении.

– Это ты мне говоришь?

– Кажется, здесь больше никого нет.

– Почему бы тебе не поговорить с Педро Алешандрино [6]? Да, с памятником Педро Алешандрино? Не знаешь, где он стоит? Там, рядом с почтой… Так что с ним разговаривай.

Фрейтас пришел в себя и пробормотал извинение, затем подошел к окну, и Баррос увидел, что у того дрожат колени, он свесился над балконом, втянув голову в плечи, словно хотел спрятать ее.

В овраге залаяла собака. Она, должно быть, лаяла на выплывшую луну, округлую, словно пробоина в небе.

– Побереги свои нервы.

– Я же попросил у тебя прощения, – сказал уныло Фрейтас.

– Ты знаешь, что я твой друг… У тебя ведь нет ко мне претензий?

– Нет, если бы не поездка в Швейцарию… Фрейтас отвернулся. Его глаза заблестели.

Баррос его не понял. Он погладил подбородок и пригубил свое вино, посмотрев его на свет, перед тем как опрокинуть весь стакан.

– Я не понимаю, что ты хочешь сказать. Никто не заставляет тебя ехать… Если предпочтешь Париж, пожалуйста! Поезжай, куда тебе захочется. Я не командую тобой… И никем не командую. Я вспомнил о Швейцарии и что?! Поэтому ты думаешь обо мне плохо? Я бы хотел поехать вместе с вами, но если вы не захотите ехать, то что я могу поделать?

И улыбнулся, подходя к окну.

– Конечно, в Париже веселее. Но, ты знаешь… Наверное, это блажь, у каждого из нас свои странности. Я никогда не видел озера, окруженного горами, со снежными вершинами, и хотел бы проплыть по нему. Это блажь! Конечно, у каждого из нас своя… Повернувшись к ночи, Фрейтас сказал:

– Мне это все обойдется дешевле. В субботу… остается немного…

Уловив, что голос друга прерывается, Баррос взял его за плечи. Тот рванулся всем телом, но Баррос повернул его к себе, пристально глядя на него.

– Что с тобой? Говори! Что – в субботу! Что будет в субботу?

И он не давал опустить ему голову, придерживая его за подбородок.

– Так что же будет в субботу?

– Ревизия… Теперь понимаешь?

– А при чем тут ты?

Хотя Баррос и задал этот вопрос, он уже начал догадываться, в чем дело, когда товарищ отошел от него к окну. Хотелось во всем удостовериться самому, было просто необходимо, чтобы Фрейтас рассказал, что происходит, по крайней мере нужно было, чтобы он смог признаться Барросу: вдруг он сможет еще что-то для него сделать, иначе какие же они друзья? У Барроса еще оставались некоторые сомнения, не хотелось верить этому, наверное, чтобы не переживать так за оплошность Фрейтаса, который по сути своей всегда был хлюпиком, а не ловкачом, каким ему всегда хотелось казаться. Но почему он ничего не сказал? Пусть бы сказал что угодно – это из-за Альбины, из-за тебя и твоей проклятой идеи о поездке в Швейцарию, мне не хотелось, чтобы вы поняли, что я не могу скопить денег, и я играл в лотерею, которая разыгрывалась в Лиссабоне, чтобы выиграть «по-крупному», и проиграл, а в субботу приезжает ревизия, и какой отчет я им дам?

– Но что произошло, Фрейтас? Выкладывай, скажи что-нибудь… Ты ведь знаешь, что я твой друг…

– Какой мне прок сейчас от всего этого? – ответил тот прерывистым голосом.

Баррос протянул руку, чтобы приободрить Фрейтаса, но ему вдруг стало неловко, он не терпел пустых слов и заметался по комнате, словно за ним гнались с кнутом: ему стыдно было смотреть на товарища, и он не мог вспоминать об этих разноцветных листах, присланных из бюро путешествий, которые сам расклеил на стене. (За двадцатидневный отпуск – и занятия спортом, и воздушные процедуры на высоте от 375 до 2000 метров, и плавание по озерам, Швейцарская Ривьера, Монтре, Веве, Виллар…)

– Из-за какой-то девки… Это невозможно… Скажи, что это произошло из-за нее! Да говори ты, черт побери!

Прислонившись к оконному стеклу, смотря куда-то вдаль, Фрейтас чувствовал, что он не в состоянии выжать из себя ни слова: все было так просто и очевидно, у него в кармане был точный подсчет недостающего в сейфе, нужно было лишь показать его приятелю, но он считал, что другим ни к чему переживать из-за этого – у каждого своя жизнь, они здесь сносили все, чтобы получить пенсию и обеспечить себе спокойную старость, и он не мог, он не должен был впутывать их в эту неприятность, в эту огромную неприятность, которая окончится на побережье метрополии нанковой одеждой арестанта и номером ссыльного на левой стороне груди, а на голове – соломенная шляпа с черной лентой, если ее позволят носить. Вот каким будет конец его приключения, начавшегося два года назад; мать была права, говоря ему: не уезжай, зачем тебе деньги, на что они, она даже упала перед ним на колени, умоляя его остаться. А ему хотелось показать себя мужчиной; мы зарабатываем себе на жизнь на нашей земле, а здесь одна вшивота, но внутри у него что-то оборвалось, точно так он себя чувствовал и сейчас, усталым, ужасно хотелось плакать, рыдать навзрыд в эту рождественскую ночь, чтобы там, далеко, мать услышала его; он был убежден, что она плачет, вспоминая о нем, она оплакивает их двоих, поскольку мужчина не может выказывать слабость, даже если он и проявил слабость из-за женщины, заполняющей ему жизнь на чужбине, куда все, кроме лихорадки и одиночества, привозят в консервных банках, как тоску от сознания своей ненужности. Это горькое ощущение ненужности, когда человек начинает думать, что жить нужно, лишь чтобы выжить.

Он почувствовал, что его хватают, трясут, он подумал еще вырваться и повернуться к этой заразе Барросу, придумавшему дурацкую затею поехать в Европу, Фрейтас знал, что стоит лишь ему разжать Барросу руки, как он отделается от него: ведь Баррос был слаб физически, но ему не хотелось делать это, потому что судьба уже предрекала ему решетку в зале суда, где он предстанет перед судьями (Встаньте, подсудимый, словно подсудимый мог когда-нибудь подняться после того, как сделал то, что сделал). И почему?! И для чего?! Чтобы заплатить за пиво, играть в «семь с половиной», убивать время, словно ожидая того, чего никогда не будет, а жалованье, 1275 анголаров, – это милостыня, пожираемая уплатой по чековой книжке, нужно лишь поставить свое имя внизу на квитанции – и вперед!

– Эй, да говори же! – кричал на него Баррос. – Хоть скажи, что думаешь делать! Играй со мной в открытую, черт побери! Но делай что-нибудь… скажи что-то…

Он отвернулся. Сначала качнулся всем телом, всматриваясь в ночь, потом медленно повернул голову, все еще глядя вниз, свет лампы ударил его по глазам, ослепил их, он видел рядом с собой лишь ноги товарища, стоящего у стола, за которым Фрейтас будет есть до субботы, завтрашней субботы…

– Тебе хватит десяти тысяч? – прошептал Баррос, словно боясь быть услышанным.

Сейчас уже он убегал, он не мог ни секунды стоять спокойно, все существо его изнемогало, он жалел о сказанном, какое мне до этого дело? – но в то же время какое удовольствие в поездке, если друг в тюрьме, ведь у него ничего нет, кроме друзей…

Он прошел в спальню, не сообразив, где его кровать, голова кружилась, он говорил сам с собой, возможно, чтобы утомить себя, всю ночь у него будет бессонница от раздумий об одном и том же, а другие развлекаются: Силверио, должно быть, уже напился, остальные тоже, завтра они будут, смеясь, рассказывать о своих похождениях, каждый на свой лад, всегда забавно, когда они идут куда-нибудь вместе. Но завтра все они узнают, что произошло с Фрейтасом.