Ужас и страх - Рекшан Владимир Ольгердович. Страница 24

— Гуманитарное вспоможествление, — объяснил, развернул клячу и укатил.

Паша и Сека честно предъявили содержимое рюкзака. В нем обнаружились пара блоков сигарет “Мальборо”, зеленый ментоловый и обычный красный. К сигаретам прилагались большая бутыль шотландского виски и большущая плитка шоколада. Я снова решил не пить, но повеселел вместе со всеми. Еще мы обнаружили погреб неподалеку от дороги, полный всякого военного и мирного имущества. А на соседнем поле репетировали конную атаку. Было видно, как по зеленому холму конная лава, разворачиваясь в линию…

А после мы снова стреляли по Злягину и опять мазали.

— Что же вы, бойцы, — сумрачно укорял Паша.

Тем временем Сека сидел на придорожном пеньке и чиркал в блокноте.

— Вот! — Сека поднялся и, подойдя к Паше, протянул блокнот. — Думаю, это поднимет боеспособность. Чтобы стать воинами Блеска, как вермахт, им сперва следует стать воинами Пота, как советская армия, а затем воинами Ярости, как берсерки.

Паша— Есаул наш, можно сказать, с Серегой друг, единомышленник, коллега; он стал изучать предложение комиссара, читал без единой редакторской эмоции, только шевелил губами. Тем временем из воронки донесся хриплый вопль Злягина:

— Водки дайте, уроды!

— Дайте ему виски… Нет, лучше разведенного спирта. — Паша приказывал, не поднимая головы, продолжая изучать текст философа-комиссара. — Виски — это командирский напиток. И для представительства. Вдруг со стороны врага появятся парламентеры.

Мы с Серегой переглянулись.

— Вы чего-то раскомандовались, — буркнул я, а Серега поднялся, ухмыльнулся в бородку и понес спирт…

Перестройка карабкалась к зениту. Разложение еще не просматривалось, трупный запах отсутствовал, ветер перемен походил на сквозняк в проходном дворе доходного дома. Народ с простодушным энтузиазмом пилил сук, на котором висел. Это теперь хорошо быть умным, а тогда перло и несло. Хотелось сюжетов. Сталин — гад? Ой, какой гад! Да и Ленин — гад, и даже Хрущев. А Боннэр не гада, и тем более ее муж! Мы радостно меняли Империю на журнал “Огонек”. Что сделано, то сделано. За это и надо идти на фронт — мы во всем виноваты, а наши дети — ангелы. Они и пиво херачат из горла, потому что телевизор их так научил, за который нам тоже отвечать… А тогда казалось весело… Тогда из Москвы заказали молодых писателей. По советским меркам молодые — это когда совсем за тридцать. Тогда мы с Серегой и попали в бригаду, ехали в купейном вагоне с десятком поэтов-поэтесс, Серега сам тогда сочинял стихи, читал их, вычурно прохаживаясь по сцене и потирая руки… Нас привезли в московский Дом писателей и проводили в комнату. У стены за столом сидел мрачный Иван Стаднюк. А нам казалось весело. Иван написал популярный роман “Война”, но время его героики накрывалось известным местом. От Стаднюка нас повели коридорами. Скоро мы неожиданно для себя оказались в небольшом зале, набитом возбужденной публикой и телекамерами, освещенном горячими телевизионными лампами. Меня в силу роста и командного голоса приняли за руководителя делегации прогрессивных питерцев, и низенький человек с огромной головой пригласил сесть рядом. Человека звали Олег Попцов, он возглавлял журнал “Сельская молодежь”, но занимался вовсе не сельскими проблемами, но выдвигался вперед, как Линь Бяо, опираясь на молодежных бесят, подготавливая отечественных интеллектуальных хунвейбинов… Оказавшись во главе стола, покрытого правительственным кумачом, я не стушевался, но постарался понять, куда занесло. Полным ходом шла дискуссия под названием “Писатель и общество”… Чтобы не скучать в поезде, я взял с собой тонюсенький сборник афоризмов и успел долистать до буквы “К”. Когда в свете юпитеров башковито-башковатый Попцов обратился с вопросом:

— А что по этому поводу скажут ленинградцы? — я уверенно и громко ответил:

— Как сказал английский мыслитель Карлейль: “Состояние общества можно оценить по тому, как в нем относятся к писателям!”

Попцов— Линь Бяо радостно подхватил цитату и договорил ее до конца. Выходило, что мы читаем одни и те же книжки. Тут бы и начать делать столичную карьеру (ого-го, куда бы я залетел!), но поэт Серега вполне застенчиво увлек в писательский бар-ресторан, где в силу горбачевского указа сухое вино продавали не бутылками, а стаканами. Пришлось нам сразу купить пятьдесят граненых. В буфете больше не оказалось, и возле нашего столика выстроилась очередь за освободившимися емкостями. Из наших рук получили Вознесенский, Евтушенко и Ахмадулина… Кстати, в книжечке афоризмов отсутствовал раздел “Вино”, но имелся “Вина и кара”. Начинал ее Лев Толстой: “Нет в мире виноватых”. Только фраза -вранье. Виноватые есть. Разнится степень вины. Если б пошел за Линь Бяо, то не было б мне прощения, а так — просто пропьянствовал всю перестройку без зазрения совести, а когда осознал — поезд, теплоход, самолет ушел, уплыл, улетел. Серега вообще получается ни при чем… Но коли соврал Лев, то можно переписать афоризм так: “Виноваты все”.

День все продолжается, и учениям не видно края. Паша по плану Секи воспитывал в нас сперва воинов Пота. Уж потели мы, как новобрачные. Сперва Серега тащил меня на закорках, изображая бег, похожий скорее на прогулку пьяного инвалида по паперти Владимирского собора. Когда бывший поэт рухнул на свежую травку, настала моя очередь. Хотя и нетолстое, однако взрослое человечье тело. Екала селезенка, и невропатические боли дергались в стопах. Паша, гад, орал командным голосом:

— Быстрее, быстрее! Представь, ты выносишь раненого.

— Так, так, — почти каркал актуальный философ, а Женя орал из воронки:

— Хватит меня травить водкой! Виски давайте! Мать, мать!

И я упал. Положил лицо в траву. Такой свежий молодой запах. Вспомнились коровы, которые станут жевать ее, вырабатывать молоко, белую добрую жидкость, вспомнилась жена с молочными сиськами и чмокающий сиську сын; вспомнилось дурацкое время перед оплодотворением — тогда я носил куртку американского пехотинца и высокие ботинки на шнурках; вспомнилось, как прочитал, будто влечение к военизированной одежде означает сублимацию латентного гомосексуализма; вспомнил с облегчением, что недолго носил, да и не очень рвался — просто случайно купил по дешевке; что-то еще вспомнилось, а что-то забылось, так бы и лежать в траве, обнимая землю, но от Пота пришло время переходить к Ярости…

Джинсы на коленях изгваздались. Куртку “Schott” я жалел, надевал ватник. Только он от усердий треснул на локте. Серега не отличался от меня в лучшую сторону. Жена, собирая его на войну, отыскала такие же ватничек и джинсы, вышила разноцветными нитками имя, фамилию, номер воинской части и домашний телефон. Кроме как на воинов Пота мы не вытягивали. Зато Паша и Сека явились на сборный пункт во френчах, а теперь откуда-то подоставали и понавешали аксельбанты, долженствующие означать их начальственное положение. А Злягин пошел на фронт во всем черном и теперь оказался смертником на переднем крае. Хочешь или нет, но форма всегда диктует содержание…

— Переходим к Ярости, — говорит Есаул.

Ему идет быть командиром, как и Секе к лицу оказаться комиссаром. Безумное лицо философа содержит в корявых линиях громы и молнии непредсказуемых положений, и я его боюсь со страшной силой. А Паша только на вид строгий командир — его легко сможет победить водка. Впрочем, и Секу может. Несколько раз на моих глазах побеждала с блеском…

Комиссар и командир устанавливают нас с Серегой напротив друг друга, и Сека объясняет задание:

— Встаньте поудобнее, чуток согните ноги. Будто в каратэ стойка. Глядите в глаза и орите благим матом. Лучше матерную брань орать. Или просто ругайтесь. Ярость, короче.

Мы становимся. Серега смешон в своем изображении каратэ, а я нет. Я давным-давно тренировался в нелегальной секции. Года два или три. Когда был настоящим профессионалом, когда надоело одно и то же, когда ходил на каратэ из-за понтов, но и для того, чтобы заменить тренировки по общефизической подготовке. Руками, ногами. Интересно. Разные хитрые штучки, отжимался от пола на кулаках. Купил черное кимоно, изображал японца, изображал хладнокровие, чему-то научился, проникся духом. Мог подпрыгнуть и попасть ногой в глаз. Бились, как черти, но бесконтактно. Однажды шел с младшим братом по улице Замшина, и на автобусной остановке увидели жанровую сценку. Трое молодых и датых “бакланов” собираются урыть поддатого мужичка. И народа вполне на остановке, только все отвернулись. В молодости легче. Адреналин в глаза. А в руках портфель. Брат и сообразить не успел. Я и сам не сообразил. Оказываюсь возле уродов и говорю: “Считаю до двух! Раз, два…” Не выпуская портфеля, провожу удары ногами. Одному в голову, другому по яйцам. Третий от страха взвыл и убежал. Только никто не пострадал. Я целый год тренировал, останавливая руки и ноги возле тела спарринг-партнера. Вот и в реальном бою остановил натренированно — не бил, а пугал. Напугал классно. Да и сам напугался, думая, что натренировался с помощью японской науки не попадать в человека…