Жизнь взаймы - Ремарк Эрих Мария. Страница 18

— Места у тебя достаточно, но я не хочу жить здесь. Сколько тебе, собственно говоря, лет? Кажется, ты на двадцать лет старше отца?

Старик был явно сбит с толку.

— Ты ведь знаешь. Зачем же спрашивать?

— А ты не боишься смерти?

Гастон помолчал немного.

— У тебя ужасные манеры, — сказал он тихо.

— Ты прав. Мне не следовало тебя спрашивать об этом.

— Я чувствую себя вполне прилично. Если ты рассчитываешь скоро получить наследство, то тебя ждет разочарование.

Лилиан посмотрела на обиженного старого марабу.

— Нет, не рассчитываю. Я живу в отеле и никогда не буду тебе в тягость.

— В каком отеле? — поспешно спросил Гастон.

— В елэ Биссон.

— Слава богу! Я бы не удивился, если бы ты поселилась в отеле иц.

— Я тоже, — сказала Лилиан.

Клерфэ зашел за ней. Они поехали в ресторан ран Вефур.

— Как прошла ваша первая встреча со здешним миром? — спросил он.

— У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей, которые собираются жить вечно. Во всяком случае, они так себя ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни.

Клерфэ рассмеялся.

— А ведь во время воины все люди дали себе клятву, если останутся в живых, не повторять этой ошибки. Но человек быстро все забывает.

— И ты тоже все забыл? — спросила Лилиан.

— Старался изо всех сил. Но мне не совсем удалось.

— Может, я люблю тебя именно поэтому?

— Ты меня не любишь. Если бы ты меня любила, ты не сказала бы мне об этом.

— А может, я тебя люблю потому, что ты не думаешь о будущем?

— Тогда тебе пришлось бы любить всех мужчин в санатории. Мы будем есть эклеры с жареным миндалем и запивать их молодым монтраше.

— Так почему же я люблю тебя?

— Потому, что я с тобой. И потому, что ты любишь жизнь. А я для тебя безымянная частица жизни. Это опасно.

— Для кого?

— Для того, у кого нет имени. Его в любое время можно заменить.

— Меня тоже, — сказала Лилиан.

— В этом я не совсем уверен. Умный человек на моем месте сбежал бы как можно скорее.

— Ты вовсе не так уж увлечен.

— Завтра я уезжаю.

— Куда? — спросила Лилиан, не поверив ему.

— Мне надо ехать в Рим.

— А мне — к Баленсиага. Купить платья. Это подальше Рима.

— Я действительно уезжаю. Необходимо позаботиться о новом контракте.

— Хорошо, — сказала Лилиан. — Значит, у меня будет время ринуться в авантюру с модными портными. Дядя Гастон с удовольствием учредил бы надо мной опеку… или выдал бы меня замуж.

Клерфэ посмотрел на нее.

— Он хочет опять заточить тебя, хотя ты еще не успела узнать, что такое свобода?

— А что такое свобода?

Клерфэ улыбнулся.

— Я тоже не знаю. Знаю только одно: свобода — это не безответственность и не жизнь без цели. Легче понять, какой она не бывает, чем какая она есть.

— Когда ты вернешься? — спросила Лилиан.

— Через несколько дней.

— В Риме у тебя любовница?

Клерфэ помедлил секунду.

— Да, — сказал он.

— Я так и думала, — спокойно ответила Лилиан.

— Почему?

— Странно, если бы ты жил один. Ведь и я была не одна, когда ты приехал.

— А теперь ты одна?

— Да, — сказала Лилиан, просияв.

Клерфэ удивленно посмотрел на нее.

Клерфэ провел в Риме почти две недели. Он ходил в конторы, кафе и мастерские. Бывали дни, когда он вовсе не вспоминал о Лилиан. Зато иногда он думал о ней с неведомой доселе нежностью. Она трогала его; это чувство не вызывала в нем ни одна женщина. Лилиан напоминала ему ребенка, который отстал от своих сверстников и теперь хочет наверстать все, что он упустил. Однако, прожив неделю в Риме с Лидией Морелли, он понял, что Лилиан ему не пара. Ей нужен человек, который может отдавать ей много времени, как Волков, тот, по-видимому, жил только для нее. Клерфэ привык к другим отношениям. Он ничему не хотел отдаваться целиком. Ему нужна была такая женщина, как Лидия Морелли. По сравнению с ней Лилиан казалась провинциальной, слишком молодой и слишком требовательной. Решив это, он почувствовал облегчение и пробыл в Риме еще несколько дней, хотя контракт был уже подписан.

Лидия Морелли по его настоянию поехала в Париж вместе с ним.

Лилиан отправилась к Баленсиага. У нее было не много платьев, к тому же они были сшиты в годы войны и уже вышли из моды. Некоторые платья достались ей от матери, а потом их перешила недорогая портниха; некоторые были сделаны из тех дешевых тканей, которые продавались во время войны. Из всех ее туалетов только два костюмчика, синий и светло-серый, были еще достаточно модными. Правда, и их она носила уже несколько лет, но фасоны не успели устареть.

Началась демонстрация моделей. Сидя в зале, Лилиан наблюдала за другими женщинами. Многие из них были стары и слишком сильно накрашены; некоторые тараторили без умолку, как злые попугаи; были, правда, и красивые женщины, уверенные в своей красоте. Среди публики попадались американки, такие чванливые, что это нагоняло скуку; в толпе виднелись и мужчины.

Лилиан выбрала четыре костюма. Когда она примеряла их, продавщица была к ней особенно внимательна.

— Вы удачно выбрали, — сказала она. — Кажется, будто эти вещи шились специально для вас. Это бывает редко. Большинство женщин покупают наряды, которые им нравятся; вы же покупаете то, что вам идет. В этом широком труакаре вы выглядите чудесно.

Лилиан посмотрела на себя в зеркало. Лицо ее казалось в Париже более загорелым, чем в горах; плечи тоже загорели. Новые платья подчеркивали линии ее фигуры и своеобразие лица. Она стала вдруг очень красивой, более того, ее прозрачные глаза, которые никого не узнавали и смотрели как бы сквозь окружающие предметы, придавали ей особое грустное очарование и какую-то отрешенность от всего, трогающую сердце. Она слышала разговоры женщин в соседних кабинках, видела, как, выходя, они рассматривали ее, эти неутомимые воительницы за права своего пола, но Лилиан знала, что у нее с ними мало общего. Платья не были для нее оружием в борьбе за мужчину. Ее целью была жизнь и она сама.

На четвертый день на примерку пришла старшая продавщица. Через неделю явился сам Баленсиага. Они поняли, что эта покупательница сможет носить их модели с особым шиком. Лилиан мало говорила, зато терпеливо стояла перед зеркалом; едва уловимый испанский колорит вещей, которые она выбрала, придавал ее юному облику что-то трагичное, что, впрочем, было не слишком нарочитым. Когда она надевала черные или ярко-красные, как мексиканские шали, платья, или же короткие, как у матадоров, курточки, или необъятно широкие пальто, в которых тело казалось невесомым, так что все внимание концентрировалось только на лице, в ней особенно отчетливо проступала та меланхолия, которая была ей свойственна.