Старая пчелиная царица пускается в полет - Ривас Мануэль. Страница 2

Он, разумеется, по-прежнему часто видел Га-дона. Мужчина, вызревший у того внутри, обладал взглядом, который ему самому казался суровым и мрачным, как сад, куда Гадон попадал, едва открыв калитку. Позднее Гадон начал работать на строительстве какой-то дальней дороги. И Чемин встречал его только по воскресеньям, но тот держался чужаком, будто они никогда прежде и не знались. Сталкиваясь, они спешили поскорей разойтись, словно не хотели даже теням своим дать соприкоснуться.

Лежа в постели, Чемин снова увидел двух мальчишек. Оба стояли у райских врат, пред ликом святого Петра. А тот с миной придирчивого таможенника поштучно пересчитывал принесенных ими ящериц. Но у него все будто что-то не сходилось. В конце концов он по-чиновничьи презрительно глянул на детей и сказал:

«Мало ящериц! Спускайтесь вниз и принесите еще!»

И дети понуро побрели обратно по пологой тропке, спотыкаясь, цепляясь деревянными башмаками за булыжники и неся за спиной раскаленный груз – плиту-солнце.

«А знаешь, давай пойдем и наловим руками форели! – предложил маленький Чемин. – По хмне, так одна форель должна стоить на небесах столько же, сколько три ящерицы».

Но маленький Гадон ничего не ответил. Он вдруг вырос. И превратился в грубого молчаливого мужчину, вечно погруженного в себя. От непогоды руки и лицо у него отливали смоляным лаком. Дойдя до перекрестка, он плюнул на землю, прямо себе под ноги, и, не простившись, зашагал в противоположную сторону.

«Прощай, Гадон» – с болью сказал Чемин.

Когда он приехал в Швейцарию, то первую работу получил на строительстве туннеля в Тицине. Не меньше трех сотен рабочих буравили брюхо горы. У Чемина бригадиром был вполне сносный итальянец. Когда к ним направлялся инженер, он кричал: «Laborare, laborare!» [3] Когда инженер исчезал, бригадир подмигивал и говорил с хитрой ухмылкой: «Piano, piano!» [4] Однажды утром прибыла новая партия рабочих, и Чемин тотчас по выговору определил, что в большинстве своем они были галисийцами. И среди них, как счастливое видение, оказался Гадон. Чемин поспешил к нему и радостно поздоровался. Сосед минуту колебался, но потом отвел взгляд, словно демонстрируя презрение предателю, и двинулся следом за остальными. В течение месяцев они, понятное дело, часто встречались, но неизменно сторонились друг друга. Однажды Чемин обратил внимание, что давно не видел Гадона – словно перестал чувствовать рядом осенний запах опавшей сосновой хвои. Температура стояла минусовая. Перед пастью туннеля снежное полотно сверкало белизной, как саван. Чемин навел справки, и один знакомый из Камариньяса сообщил, что Гадона отправили в больницу. У него чтскго случилось с зубами – или десны воспалились – от ледяной родниковой воды. «Пей молоко, Гадон». – «Нет, ни за что». Он пил только воду. Говорил: «У меня аллергия на молоко». А еще он не брал в рот ни сыра, ни масла, хотя они и составляли основу рациона в столовой этой фирмы. Он по-настоящему голодал, сказал человек из Камариньяса. У него даже кал стал белым, как у чаек. Думаю, ему сюда уже не вернуться.

В саду Чемина рос орех. Отец рассказал ему, что когда-то это дерево, еще молодое, каждый год прибавляло в высоту на человеческий рост, но плодоносить все никак не начинало. Орехи пошли, только когда родился он, Чемин.

В один прекрасный день Чемин по некоторым обмолвкам во время разговора с соседями узнал, что дерево-то и стало причиной вражды между Чеминами и Гадонами. И сам он был главной частью этой истории.

Отец Чемина уже в весьма преклонном возрасте женился на очень красивой девушке. Мария да Грасиа, мать Чемина, была дочерью незамужней женщины и с ранних лет работала в услужении, но при этом на недостаток женихов пожаловаться не могла. Она сама по себе была прекрасным приданым, о каком только дано мечтать крестьянину. Когда убирали кукурузу, она так хорошо пела танго и болеро, что люди под ее пение обрывали колючие и жесткие листья с початков, почти как лепестки с цветов на праздник Тела Господня. Когда старый Чемин и Мария да Грасиа поженились, самые разобиженные парни всю ночь пели под их окнами коплы и гремели зольниками и жестянками.

Миновало три года, а у Марии да Грасиа детей все не было. Это давало пишу для пересудов и шуток, но сами супруги всегда выглядели беззаботно счастливыми, как горлицы по весне. Именно тогда и случилась история с ореховым деревом. Дерево тянулось вверх настырно, как ива на берегу речки, но ни разу не дало ни одного ореха. Вот кто-то и научил Чемина, что в таких случаях, мол, дерево следует отхлестать прутом по веткам – еще до того, как на них проклюнутся листья. Хлестать надо крепко, но так, чтобы ничего не поломать. И дерево само уразумеет, если можно так выразиться, чего от него хотят. Этим он и занялся в солнечный весенний день, когда все будто замерло в тревожном ожидании. Он вернулся из церкви и как был, в белой рубашке и черном жилете, подошел к дереву и тряханул его, готовясь отхлестать по ветвям. Он почувствовал капли пота на лбу, и тут со стороны соседского сада к нему приблизился старый Гадон. И громко сказал:

– Лучше бы ты свою жену потряс, Чемин, да как следует потряс. Глядишь, и плодоносить начнет, орехи появятся!

У самого Гадона было пятеро детей.

Старый Чемин ничего не сказал в ответ. Только прислонил прут к стволу дерева, вошел в дом и залпом осушил ковш воды, зачерпнув ее из дубовой кадушки с железными обручами. А потом сказал Марии да Грасиа:

– Не спрашивай почему, не могу тебе этого объяснить, но будь добра, милая, впредь с Гадона-ми – ни слова.

Мария да Грасиа поняла. Ее муж был человеком с достоинством. И ей очень нравилось это его врожденное благородство.

А год спустя родился маленький Чемин. Вся история снова всплыла в его памяти, когда случилась досадная промашка с пчелиным роем. Но в тот раз воспоминание пробудило в нем ненависть, какой никогда прежде он не испытывал. Словно гидра сдавила ему грудь, обвилась вокруг горла, так что оттуда вырывались лишь хрипы, шершавые односложные слова, которые падали, как камни в пруд – в тот всегда спокойный пруд, который окружал Пилар. Она сразу заметила перемену в настроении мужа, но приписала ее погоде, нынешней обезумевшей весне, когда лунные ночи так же светлы, как желтоватый день, из-за чего петухи орут за полночь и лихорадка бессонницы изнуряет крестьян.

Чемин никому, даже ей, не рассказал, что случилось с пчелиным роем.

Еще в конце минувшей недели он заметил: пчелы в одном из ульев забеспокоились. Это был очень хороший рой. Он давал темный мед с запахом багульника, а Чемин умел различать самые тонкие и нежные оттенки сладости, умел определить, в каких долях лес и цветущие луга присутствуют в каждой ложке меда. Ульи всегда считались очень важной частью семейного достояния. Как будто именно там изготовлялся волшебный эликсир, который якобы и обеспечивал долголетие этого клана. Отца Чемин похоронил, когда тому стукнуло девяносто лет, и убила его не болезнь, а тоска по Марии да Грасиа. Живи она, шептал он, и я бы никогда не умер. Но ее во время ярмарки сбила машина, будь она трижды проклята, за рулем которой сидел подвыпивший водитель.

Все воскресенье Чемин был настороже, потому что пчелы начали роиться. Они собирались у летка. Видно, появилась новая матка, новая царица, подумал он, и старая вот-вот улетит вместе со своей свитой из рабочих пчел.

Отец когда-то рассказывал ему, что долгое время люди не знали, откуда берутся пчелы.

– И знаешь почему? – спрашивал он. – Потому что считали, будто пчелами правит царь, а никак не царица. Даже великим мудрецам не приходило в голову, что может быть наоборот. Те писали всякие глупости: например, что рой зарождается в брюхе мертвого быка. Но наконец ученые признали свою ошибку. Правда, есть еще одна вещь, которую тебе надлежит знать, – сказал отец, с видом заговорщика перейдя на шепот. – Царица не рождается царицей. Рабочие пчелы выбирают одну личинку и кормят ее маточным молочком на несколько дней дольше, чем прочих. На самом-то деле любая из пчел могла бы стать царицей.