Старая пчелиная царица пускается в полет - Ривас Мануэль. Страница 3

– А трутни? Зачем они убивают всех трутней? – спросил мальчик.

– Потому что трутни бездельники, все равно как канцелярские крысы в городе, – со смехом ответил старый Чемин.

В ночь на воскресенье он почти не сомкнул глаз. А когда ему удавалось задремать, видел сон: свившиеся в шар пчелы улетают прочь – не очень высоко над землей, похожие на воздушный шарик, а он, Чемин, словно в комедии Чарли Чаплина, загребает и загребает в воздухе руками, пытаясь догнать пчел. Он проснулся рано, с чувством тревожного груза на душе, ополоснул лицо холодной водой и поспешил к улью. Пчелы и вправду сбились в кучу, образовав большой моток, готовый к полету. Он побежал за корзиной, но не успел протянуть руку к рою, как тот снялся с места и полетел, образовав довольно плотный, но в то же время лохматый клубок. Рой сел на первую же попавшуюся ветку – самую нижнюю ветку ореха. Чемин очень медленно приблизился, и сердце его при этом стучало, как мельничный жернов. Не от страха. Он знал, что пчелы, летящие роем, несут с собой столько меда, что ужалить не могут. Он поднял корзину, но она была еще только на полпути, когда Чемин увидел, как шар оторвался от ветки и вновь пустился в полет. Эти секунды, пока он стоял остолбенев, упуская драгоценное время, и решили дело. Рой перелетел через изгородь и сел на одно из деревьев в тенистом саду Гадонов. И тотчас возник хозяин – как охотник из засады. Не проронив ни слова, он снял с себя куртку из телячьей кожи, завернул в нее рой, словно поймал в воздухе летучий сон, и зашагал к старым пустым ульям.

Чемин бодрствовал во сне. С первого этажа до него доносились песни. «Que о mar tarnen ten mulleres, que о mar tarnen ten amores, esta casado coa area, dalle bicos cantos quere» [5]. Нынче днем он ходил в поселок. Хотел избавиться от мысли, которая с настырным и пронзительным жужжанием сверлила ему мозг. Он всегда слыл человеком здравомыслящим. И по дороге он размышлял. Да, Гадон поступил так, как велят неписаные законы. На его месте мог оказаться кто угодно. Рой, покинувший улей, принадлежит тому, кто его поймает. Это не воровство. Но жужжание в голове становилось все назойливей, оно просверливало лоб от виска до виска. Поступок Гадона нельзя счесть проявлением враждебности. Объявлением войны. Что знал Гадон о пчелах? Его семья не сумела сохранить свои ульи. Всякие напасти, сглаз, черт знает что еще – были чем-то вроде родового проклятия. Вспомнив о меде, который давали похищенные пчелы, Чемин почувствовал на губах неведомый доселе вкус. Вкус горького меда.

Он шел повидаться со старыми друзьями, поболтать и отвлечься от изводившего его жужжания. Но когда явился в таверну «Лозанна», выбрал столик в самом углу и поскорее отвел взгляд от шумных посетителей. Он раскладывал на мраморном столике пасьянс из невидимых карт. А что, интересно знать, творилось тогда в голове у старой пчелиной матки? Почему рой взял да и покинул ветку ореха, того самого ореха, который весь покрылся плодами, когда родился он, Чемин? Минутой раньше все имело свой смысл. Он глянул на часы. Пора. Верно, гости уже собираются. Будь на то его воля, он до самой ночи бродил бы по лесу. О собственном празднике он думал, как о празднике чужом. Поднявшись, понял, что выпил лишку. Жужжание теперь сопровождалось еще и искрением – так горит отжившая свой век лампочка. Жужжание распространилось по всему телу, словно застарелая боль. Чемин подошел к стойке, чтобы расплатиться, и хозяин, в свое время тоже ездивший работать за границу, сказал, что Чемин ничего ему не должен. Все О. К., Чемин. А что, нынче угощает заведение? Нет, Гадон. Я его предупредил, что за тобой четыре стакана. И он ответил: не имеет значения, он заплатит за все. Такой, мол, сегодня день.

Вместо того чтобы идти по шоссе, Чемин выбрал тропку, бегущую в деревню через лес и луга. Свежесть леса чуть пригасила жужжание, а необычное для этой поры, разящее наповал солнце гнало путника вперед, совсем как дымящаяся головешка гонит в нужном направлении пчелиный рой. Он поднес руку козырьком ко лбу и посмотрел в сторону деревни. Расстояние между деревней и поселком на протяжении его жизни непрестанно менялось. В детстве оно казалось ему бесконечным, как карта мира. Потом стало помаленьку сокращаться, пока не сжалось до отрезка, который может пролететь камень, брошенный его же, Чемина, рукой. Сейчас оно снова было таким же, как в детстве, но только булыжники, чудилось ему, торчат отовсюду, как обломки костей.

Посреди дороги лежал Гадон. Он не прилег, а как подкошенный рухнул на землю, хватая ртом воздух. Их взгляды встретились. Взгляд лежащего на земле человека, чья голова опиралась на бугорок, был полон тоски, белки его глаз покраснели и наполнились влагой. Руку он прижимал к груди, на уровне сердца, и тер это место, как гончар, который месит глину.

– Это все вино, – пробормотал Гадон, – в него стали подмешивать много химии.

На лице его застыла гримаса – насмешка над самим собой пополам с болью.

Не проронив ни слова, Чемин помог ему подняться на ноги, но едва Гадон попытался стряхнуть пыль с пиджака, как снова стал оседать вниз. Чемин с большим трудом обнял его за пояс, перекинул руку Гадона себе через плечо, и они, еле передвигая ноги, тронулись в путь. Прижавшись друг к другу, обливаясь потом, они, казалось, дышали – с жалобным свистом – одними мехами.

Когда они добрались до забора, за которым находился сад Гадона, сосед жестом показал, что дальше дойдет сам. Они постояли, прислонившись к ограде и переводя дух. Наконец Чемин, так и не нарушив молчания, двинулся к себе.

– Ты должен поучить меня, как надо ухаживать за пчелами, – вдогонку ему прошептал Гадон.

Чемин ничего не ответил.

Когда он пришел домой, внуки кинулись его целовать, а он равнодушно и вяло подставлял им щеку, устремив взгляд куда-то вдаль. Он занял кресло во главе стола, вернее, молча рухнул в него.

Теперь, лежа на кровати в туманной полудреме, он пытался восстановить в памяти то давнишнее сновидение.

…Двое мальчишек спускаются по тропинке с небес, деревянные башмаки стучат но булыжникам.

«Знаешь, что мы сейчас сделаем? – вдруг говорит маленький Чемин. – Я отдам тебе моих ящериц, и тогда ты сможешь попасть на небо».

«А ты?» – спрашивает маленький Гадон.

«А я попробую руками наловить форели. Если поймаю хоть одну, отнесу святому к райским вратам. Но ты ступай первым».

«Где же твой приятель? Почему он не воротился?» – поинтересовался святой Петр, пересчитав ящериц.

«Он сказал, что хочет наловить форели», – с невинным видом объясняет маленький Гадон.

«Ага, значит, он решил наловить форели, так?» – с загадочным видом произносит таможенник.

Лежа в постели, Чемин услыхал наконец колокольный звон. Очень медленно и монотонно, как слепой певец, приходской колокол повторял: «Га-дон, Га-дон».

Его сын, его дорогой Ие-Йе, открыл дверь и сказал в полутьму:

– Отец, знаешь, говорят, Гадон умер.

Он широко раскрыл глаза, чтобы взглядом обнять сына. Он слышал его голос все дальше и дальше, хотя тот подбежал к постели и закричал:

– Отец! Отец! Что с тобой? Господи, папа!

А он летел, летел, окутанный бархатом пчелиного роя. Почему они покинули улей? Почему пчелы не остались на ветке ореха? Он хотел спросить что-то еще, но старая пчелиная царица была глуха.