Золотой ключ. Том 1 - Эллиот Кейт. Страница 14

– Но ведь оригиналы писали мы, – возмутился Сарио. – Мы, род Грихальва! У нас отняли наше наследство.

«Как часто он уносится на крыльях мысли, оставляя меня позади…»

– Кто отнял?

– До'Веррада. Серрано. Городские богачи.

Впадины на его щеках были темны, как налет копоти, и подчеркивали остроту неокрепших скул. Голос так же резок, как тени на лице.

– Писать важнейшие картины они поручают малярам вроде Сарагосы Серрано, а нас ободрали как липку и теперь заставляют делать копии с наших же полотен!

Сааведра проследила за его взглядом, который скользил по картинам – огромным, в массивных, причудливо изукрашенных деревянных рамах. Вот и “Смерть Верро Трихальвы”. На ней изображен необычайно привлекательный герой, умирающий на руках своего любимого герцога, вечная ему память. Если верить летописям, Верро и Ренайо дружили с детства. На благородном лице Верро – смертельная белизна, но не она приковывает взгляд, а печаль в глазах Ренайо, выражение огромной потери, праведного гнева и… страха.

– Копия, – с горечью произнес Сарио. – Оригинал в Палассо Веррада.

Сааведра изучала картину. Ее заинтриговало расположение света и теней – мало кому это хорошо удавалось, но картину писал настоящий мастер, Пьедро Грихальва. Только Грихальва, не меньше, чем Ренайо До'Веррада, скорбевший о доблестном Верро, мог так достоверно передать чувства, обуревавшие участников запечатленной сцены.

– Тза'аб, – прошептала Сааведра.

Действительно, на заднем плане, в верхнем правом углу, виднелся дочерна обожженный солнцем пустыни воин. С темной кожей контрастировали удивительно светлые глаза. Он гордо восседал на вороном коне с вьющейся по ветру гривой. Его дивный ярко-зеленый наряд являл собою сплошное мерцание бронзы и стекла. В руке он держал резную деревянную трубку с бронзовыми кольцами – ту самую, из которой вылетела отравленная стрела, унесшая жизнь Верро.

Конечно, в реальности тза'абский разбойник, сделав свое черное дело, не задержался возле умирающего капитана, – если только его не уложили на месте солдаты Ренайо. Но у искусства свои законы; зачастую оно попирает историческую правду. Иногда – по воле заказчика картины.

– Тза'аб. – Сарио тоже разглядывал воина в зеленом. – Может быть, наш родственник. Как и Верро. – Он повернулся к ней лицом. – Томас умер.

Она поняла не сразу. А когда поняла, ее бросило в жар.

– Умер? Но ведь…

– Изобразив Томаса на Пейнтраддо криворуким слепцом, Вьехос Фратос погубили его талант, его Дар. Чиева до'Сангва, кара для ослушников… Но теперь он мертв.

– Матра эй Фильхо! Сарио!

– Мертв, – повторил он. – Отмучился.

Происшедшее на их глазах в кречетте было ужасно, но смерть Томасу не грозила. Только мука. Так и было задумано – его обрекали на муки. И он страдал, в этом Сааведра не сомневалась, хоть и видела совсем немного, – остальное дорисовал потрясенный разум.

– Если они хотели, чтобы он умер, то почему сразу не убили? – спросила она.

На его висках и верхней губе выступили капли пота.

– Они не хотели, чтобы он умер.

– Сарио…

В его лице не было ни кровинки, оно напоминало облик Ренайо до'Веррады на картине – с печатью утраты и осознанием своей абсолютной беспомощности. Что произошло, то – навеки.

– Ведра… это сделал я…

Опять! Опять он куда-то ушел без нее.

– Что ты сделал? Что? По залу пронесся шепот:

– Убил его!

– Томаса?

– Ведра… Ведра…

– Но… как?

Его била дрожь. Еще ни разу Сааведра не видела его в таком смятении. Даже в чулане, в потайной комнате над кречеттой, где творился ужас.

– Ты видела, как его глаза на Пейнтраддо закрасили белым, – сказал он, – и как его руки нарисовали скрюченными…

– Костная лихорадка, – прошептала она. – Да. Его изобразили с глазами и руками дряхлого старца.

– И это подействовало! Сааведра, ты это видела! Ты видела, что с ним случилось!

Она видела. О Матра! Правда, это было одно кратчайшее мгновение: только что в кречетте стоял дерзкий красавец, и вдруг…

– Но его не изображали мертвым.

– Его убил я.

– О Матра! О Сарио…

– Это сделал я, Ведра. – Карие глаза стали черны словно ночь; сейчас он казался слепым, как Томас, и вовсе не по вине катаракты, сущего бича для многих стариков. Черные глаза, белое лицо и крупная дрожь, – казалось, от нее вот-вот рассыплется его скелет. – Я помог ему умереть.

– С чего ты взял? – только и смогла выговорить Сааведра. Она его знала, она видела грозный талант, что водил его по миру грез, из которого Сарио никогда не мог выйти полностью. – Сарио! Откуда ты знаешь?

– Я хотел сжечь картину… но я же видел, что с ним было в кречетге, и не хотел зря его мучить…

– Сарио…

– Так что я ее не сжег… Просто взял нож и ткнул… туда, где сердце. – Глаза были черны. Совершенно черны. Чернее некуда. Как угли костра, залитого водой. – Но я… промахнулся. Пошел взглянуть, а он… все еще жив. Раненый, но дышит, я ведь не попал… И вот… И вот… – Он сглотнул с таким трудом, что Сааведра увидела, как съежилось в спазме горло. – В конце концов я сжег картину. Он сказал – это подействует.

Ей удалось выговорить лишь его имя. Ни вопроса, ни утверждения, только его имя – в ужасе, не веря в услышанное.

– Они еще не знают. Но узнают.

Она прижала ладони к лицу, потерла, с силой провела по лбу ногтями. Она пряталась от мира, от правды, от тоскливого голоса Сарио. И прятала – от него – свой страх. Она боялась его. И за него.

– Ведра, что мне делать?

Это была мольба о помощи. Вновь он – совсем ребенок, одиннадцатилетний мальчишка, исключительно талантливый, несомненно Одаренный, но – ребенок. Содеявший непоправимое.

И теперь он спрашивает у нее, что делать.

Наконец она опустила руки.

– Я не знаю.

– Они еще не нашли картину… то, что от нее осталось.

– А Томаса?

– Не знаю. Я туда больше не приходил.

– Куда?

– Туда, где он был. В потайную комнату. Где мы с тобой прятались.

– Так он был там?

– Да, его туда отвели.

– А ты уверен, что он мертв?

– Он мне велел… Он велел уничтожить картину. И тогда он… освободится. – Сарио вонзил зубы в нижнюю губу, и она побледнела еще сильнее. – Надо посмотреть, но я… боюсь.

– Выходит, ты не знаешь…

– Он сказал, это его убьет! Он сказал, что хочет смерти!

У нее саднило в груди. В животе и голове царила ледяная пустота.

– Тогда… мы должны выяснить. Надо знать наверняка.

– Они узнают. Они обо всем узнают и сделают со мной то же самое…

Сааведра посмотрела на него. Раньше она не подозревала, что Сарио способен испытывать страх.

– Если он мертв… Если он мертв, они об этом узнают. А картина…

В горле набух комок, Сааведра проглотила его. Был лишь один ответ, и она сомневалась, что Сарио – умница Сарио – его не знает. Наверное, просто не может высказать вслух. Предоставляет это сделать ей.

– Значит, надо убедиться: они нашли то, что должны были найти по замыслу Томаса.

Казалось, кровь навеки отлила от лица Сарио. Глаза черны, щеки бледны, язык заплетается.

– Ведра…

Она тягостно вздохнула.

«Матра, молю тебя, помоги! Граццо – пожалуйста! Молю…»

– Сарио, где картина?

– В кречетте.

– Придется туда сходить.

– А что потом?

Она посмотрела на “Смерть Верро Грихальвы” – копию одного из величайших фамильных шедевров.

– Сжечь, – спокойно произнесла она. – Спалить дотла. Устроить пожар в кречетте.

– Но…

– А потом нас найдут. Все увидят, что произошло, но никто не догадается почему. Может быть, нас накажут, но никто – слышишь, Сарио? – никто не узнает, почему мы это сделали.

– Ведра…

– Другого способа нет.

Да. Она это знала. И он знал.

Их всегда преследовали беды. Необъяснимые, непостижимые.

А теперь еще и это.

– Сарио, иначе нельзя.

Он коснулся дрожащими пальцами губ и мешковатой, заляпанной красками летней блузы на груди.