Воспевая бурю - Роджерс Мэрилайл. Страница 5

Ивейн, по-видимому, считал это благород­ным, но Анья, пытаясь воспротивиться, вывернулась и обвила его шею руками, отчаянно при­жавшись к нему. Ей нравилось ощущение его го­рячего, сильного тела, его могучих и твердых мышц, напрягшихся там, где грудь ее прижима­лась к его груди. Сердце ее забилось как сумас­шедшее, когда, приподнявшись на цыпочки, она подставила ему губы.

Ивейн прекрасно знал, почему этого ни в коем случае не следует делать, но слишком уж много месяцев – даже лет – он мечтал об этом жарком объятии. Его пылкие грезы были виновны в том, что он оказался совершенно не готов противосто­ять ее трепетному и невинному натиску.

Едва касаясь твердым ртом ее рта, Ивейн ле­гонько прикусил губы Аньи. Он раздвинул их, проникая все глубже, пока ее поцелуй, такой дет­ский и чистый, не запылал на его губах, сметая преграды, сплавляя воедино их души. Странные, неистовые ощущения нахлынули на Анью – дыхание ее прервалось, тело как будто таяло. Она припала к нему с томительным стоном, за­рываясь дрожащими пальцами в его густые, угольно черные, ниспадающие на плечи кудри.

Услышав этот стон, полный желания, Ивейн почти потерял рассудок, растворившись в без­донном, ослепительном наслаждении; он еще крепче прижал нежное, стройное тело Аньи к себе. Она выгнулась, забыв обо всем, и тут он внезапно понял, что совершил. Теперь, когда он отведал божественной амброзии ее губ – сладчайшей, всего несколько капель, и оттого еще более драгоценной, – он ощутил свою вину, и ему стало еще больнее оттого, что никогда боль­ше он не сможет, не посмеет прикоснуться к ней.

Ивейн рыком отстранился, оторвался от ее уст, и Анья вскрикнула, ощутив утрату. Она подняла гус­тые, длинные, как стрелы, ресницы, со страстным, почти ощутимым желанием вглядываясь в чарую­щий свет, сиявший в темно-синей глубине его глаз.

Злясь на себя за ребяческое, безрассудное поведение и на нее за то, что ей так легко удалось сбить его с пути истинного, Ивейн постарался взять себя в руки.

– Иди-ка ты спать, Росинка!

Ивейн назвал ее тем детским шутливым про­звищем, которым когда-то давно называл кро­хотную, нежную, словно фея, девочку. Такой она и была, и до сих пор еще оставалась, как хоте­лось бы ему думать.

– Я уже выросла.

Страдая от разочарования, какого она никог­да не испытывала прежде, Анья тотчас же воз­разила на это детское прозвище, намекавшее на ее неопытность и невинность, пусть даже так оно и было в действительности.

– Вот как?

Насмешливый тон молодого жреца ясно по­казывал, что он в этом весьма сомневается, и Анья впервые почувствовала, какая опасность для нее таится в этом мужчине. Однако опасность эта была скорее притягательной, чем гроз­ной, и Анья вовсе не собиралась бояться ее, так же как и не думала попадаться на его удочку и затевать с ним спор. Увидев, как нежное и тон­кое личико Аньи вновь обрело столь привычное для него выражение покоя, Ивейн, сжав сильны­ми пальцами худенькие плечи девушки, бережно повернул ее на тропинку, ведущую к замку.

– Приключение окончено.

Анья молча пошла по дорожке, но про себя сосредоточенно обдумывала разработанный план и возразила – пусть безмолвно – на заяв­ление Ивейна: «Оно не окончено! Оно еще толь­ко начинается!»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Анья проснулась и сразу же вскочила с пос­тели. За глухими, без окон, стенами комнаты не­возможно было понять, наступило ли утро. Вчера она легла слишком поздно; от всей души надеясь, что не проспала, Анья поспешно, нелов­кими пальцами, выхватила тонкую восковую свечу из аккуратной стопки, всегда лежавшей около ее тюфячка. Она сунула фитиль в горячие угли в небольшом железном горшочке – слуги оставляли его у постели на ночь. Фитиль заго­релся, и Анья капнула воском на гладкую дере­вянную дощечку, потом прилепила к ней свечку.

При слабом огоньке свечи девушка налила воды из приготовленного кувшина для умывания в неглубокую чашу и торопливо совершила ут­реннее омовение, прежде чем надеть на себя бледно-зеленую льняную рубашку, плотно обле­гавшую тело. Поверх девушка надела длинное шерстяное платье сумеречно-зеленого цвета. На­скоро расчесывая костяным гребнем волосы, Анья внезапно испугалась: а вдруг мама поинте­ресуется, отчего это она вырядилась в свое луч­шее платье среди недели? Оставалось только надеяться, что обе они – и мама, и Ллис – будут так заняты своими делами, что ничего не заметят. Не станет же она объяснять им, что вы­брала этот наряд, потому что сочла его наиболее подходящим для путешествия по лесу.

Заплетя густые белокурые волосы в две толс­тые косы, девушка сложила темно-красное платье и нижнюю рубашку – серую, с длинными рука­вами – в старый, потертый от времени кожаный дорожный мешок, и оставила его у двери. Теперь она готова была отправиться в путь, суливший ей неведомые, суровые испытания.

Войдя в залу, Анья с облегчением убедилась, что еще слишком рано. Ставни были открыты, и в окна проникал слабый предутренний свет. Поскольку факелы, закрепленные в металличес­ких кольцах по стенам, редко зажигали в днев­ные часы, свет шел, в основном, от языков пла­мени, плясавших в большом очаге. Несмотря на дым, клубившийся над взлетавшими в очаге зо­лотыми стрелами, она заметила Каба и Эдвина, а также близнецов Ллис, сидевших за столом на возвышении. Тут же сновали двое гебуров, под­авая озорникам-мальчуганам миски с овсяной кашей и большие кружки пенистого парного мо­лока с ломтями ржаного хлеба.

Анья нашла глазами Брину и Ллис. Они сидели за длинным столом в полумраке, предохранявшем целебные свойства лекарственных трав и снадо­бий, для которых и был отведен этот темный угол. – Ивейн ушел вчера вечером, – сообщила Анья, стараясь удержать предательскую дрожь в голосе. – Он решил не задерживаться, опасаясь, как бы промедление не обошлось слишком дорого. Анья не добавила, что сначала он пойдет в свою пещеру в горах Талакарна. Мучимая угры­зениями совести, думая о своих тайных намере­ниях, она обрадовалась, когда маленький Сенвульф захныкал. Мать по утрам, уходя из спальни, переносила в залу тростниковую корзинку, слу­жившую для малыша колыбелькой, и Анья по­спешила к маленькому брату. Его плач позволил ей отвернуться, чтобы женщины не успели по­интересоваться, как она узнала об этом, пока они спали.

Брина, правда, спросила, откуда это Анья все знает… но про себя, уверенная в единственном возможном ответе. Понимая, отчего так звенел голосок дочери, она, растирая пестиком зерна, смирилась с мыслью, что Анья провела часть этой ночи с Ивейном.

Гладя, как дочка подаяла своего крохотного братишку из колыбели, Брина вспомнила вчераш­ние увещевания Ллис. Да, она помнила, как та убеж­дала ее довериться Ивейну. И Брина верила ему, иначе она переживала бы куда больше. Она успо­каивала себя тем, что поспешный отъезд жреца до­казывал бесплодность минут, проведенных им с Аньей наедине. К тому же ее названый сын должен был понимать, что у них с Аньей нет будущего. В первую очередь, он жрец и должен всецело посвя­тить себя этому делу. Брина не сомневалась, что, каковы бы ни были узы, связывающие молодых людей, они не принесут им ничего, кроме боли.

Брина догадывалась, что причиной поспеш­ности, с которой Анья отвернулась и отошла, со­общив об отъезде Ивейна, была печаль от разлу­ки с ним. Ей не хотелось портить настроение до­чери, требуя от нее признаний. Однако, несмотря на сочувствие к своей девочке, Брине стало легче теперь, когда чары красавца-жреца не грозили больше околдовать Аныо.

– Сенвульф голоден, и никто, кроме меня, не может его успокоить.

На губах Брины заиграла мягкая, чуть на­смешливая улыбка, серые глаза засияли не­жностью. Она поднялась и, подойдя к дочери, взяла у нее ребенка.

Анья улыбнулась в ответ. Еще острее ощутив свою вину и сознавая, что мать сочувствует ей, она все же обрадовалась что та, судя по всему, ничего не подозревает о ее планах. Как только мать с ма­лышом удалились в опочивальню хозяина дома, де­вушка, улыбаясь, повернулась к Ллис. Она надея­лась, что улыбка скроет ее смущение.