Некто Финкельмайер - Розинер Феликс Яковлевич. Страница 111

Сегодня ханыги из нашей бригады ходили в чум к нанайцам и принесли мне огромную рыбину. Я хотел заплатить, но меня обматерили. Я растрогался до слез. Надо будет сочинить еще одну песню.

Никольский — Финкельмайеру.

Только сейчас получил письмо, посланное из Салехарда. Шло ровно месяц! Предлагаю договориться: надо писать друг другу, не дожидаясь ответов, иначе будут двухмесячные перерывы.

Здесь пока без перемен. Адвокат говорит, что ждать результатов рано: пока истребуют дело, пока его изучат и прочая, прочая, должно пройти время. Перемены есть у меня: увольняюсь с работы. К счастью, по собственному желанию, хотя увольнение висело надо мной с того дня, как начальство узнало, что мной интересуется следователь. Но в общем-то, виноват я сам. Бабы меня погубят! Несколько лет назад была у меня любовница — секретарша нашего шефа. Любовница она очень способная, чего не скажешь о ней как о секретарше. Когда она вышла замуж, наши радости прекратились. Но недавно она решила вспомнить былое, — да как! На нее накатило среди рабочего дня, она меня просто-напросто вызвала по внутреннему телефону. Шефа не было, но диван в его кабинете был. Далее произошла паскудная сценка: снаружи дергали за дверь, и смыться незамеченным мне не удалось. Убежден теперь, что если ситуация и не была подстроена в деталях, то моя милашка во всем этом сыграла тщательно продуманную роль. Она мне сама предложила, чтобы я уволился. Бедняжка, видишь ли, не может меня забыть и, простите, всегда меня хочет. Когда я уволюсь, она будет ко мне приезжать, даже ночевать иногда, так как ее муж бывает в разъездах. Она все расписала по нотам! Я эту сучку послал подальше и написал заявление об уходе. Шеф просиял, трусливая сволочь! Баба искренне рыдала. Боюсь, что припрется как-нибудь на ночь глядя.

У нас уже вовсю весна. Не представляю, что там у тебя —все еще ночь или она окончилась? К какому общественно-полезному труду тебя привлекли? Вопросов мог бы задать очень много, но надеюсь вскоре получить от тебя письмо с места.

Никольский — Финкельмайеру.

Три дня назад отправил тебе письмо. Сейчас на почте пишу коротенькую записку — сообщить, что высылаю тебе заказной бандеролью большой конверт. В конверте — рукопись Леопольда. Насколько можно понять, он занимался ею в Паланге. Ее, вероятно, можно считать законченной, хотя рукопись лежала на его столе раскрытая на последней странице, сверху осталась авторучка. Написано все очень аккуратно, с немногими поправками, так что Вера легко смогла все перепечатать. Я подумал, что следует послать экземпляр тебе, — даже с риском, что пропадет. Напиши, благополучно ли бандероль дошла.

Рукопись Леопольда

ИСКУССТВО БЕЗ ФИКСАЦИИ

Первоначально мне хотелось избрать для заголовка своих заметок другое название. Например, — «ПЕРЕД ТЕМ, КАК УМОЛКНУТЬ» или даже «СЛОВА МОЛЧАЩЕГО». И то и другое показалось мне претенциозным. «ИСКУССТВО БЕЗ ФИКСАЦИИ» прямо выражает мысль, которую намерен я обсудить на страницах заметок; тогда как отвергнутые названия говорили обо мне самом, о причинах, побудивших меня обратиться к этим записям, и лишь намеком — об их содержании.

Все же есть необходимость предварить эту рукопись кратким объяснением причин, почему я принимаюсь за то, чего всю жизнь избегал. В течение последних лет мною читаны циклы лекций по истории искусства. Аудитория оказывалась самой различной, чаще всего меня слушала молодежь. Я никогда не записывал своих лекций заранее. Со временем это стало моим принципом. Я высоко ценю мысль «неизреченную». И если «изреченная — есть ложь», то записанная прежде, чем она сказана вслух, — есть ложь вдвойне.

Сравнительно недавно я узнал, что изреченное мною записано. Я уступил просьбам В. и, слушая старые записи, стал комментировать их, стремясь, чтобы, может, разрушить стройное здание лжи. Но преуспел лишь в том, что вокруг прежнего громоздил и громоздил новейшие постройки — не менее лживые. Я мог бы начать сызнова, выстроить новый цикл, но и он бы заключил меня собою в пределы уж которого по счету круга! Я решил разомкнуть кольцо. Для этого избираю способ, который сам же я отрицаю: принимаюсь писать заключение, которое перечеркнет не только все, записанное ранее в том, чему В. дала название «Жизнь искусства», но и, по основному существу, отвергнет то, что в нем, в заключении, будет зафиксировано. Тогда разрушится все. После чего мне останется умолкнуть, и моя рукопись станет словами молчащего.

То, что я собираюсь изложить, не вчера родилось. И не у меня родилось. Я только записываю. Я не сделал бы этого, если бы, повторяю, В. не сохранила мои лекции. Я не сделал бы этого, если бы А. Ф. — поэт, столь близкий мне по духу, не обсуждал бы со мной в течение многих лет эту излюбленную нами обоими тему. Более того: А. Ф. сам по себе — его личность, его творчество, его жизнь — красноречивее всех слов, которые мне предстоит сказать.

1.

Сосны зимней Паланги стоят за моим окном. Я иду под их стволами, ступаю по дюнам, и море открывается передо мной.

Вот оно море, которое созидает, чтобы расплескивать содеянное.

Но я не иду к морю. Лист белой бумаги лежит предо мной. Чего я жду от него?

Бог два дня творил море. Но человеком он занимался недолго. С человеком он позабавился, как ребенок. Когда творят что-то дети — лепечут, рисуют, поют — они забавляются мигом творения. Но миг пролетел — и лепет умолк, песенка забыта, скомкана глина, рисунок разорван — исчезло недолговечное и прекрасное, как детская улыбка. Ребенок забывает дело рук своих.

Бог создал человека и в тот же миг забыл о деле рук своих.

Прекрасны сосны, и дюны, и море в зимней Паланге. Они говорят мне о том, что витает улыбкою радости между рожденьем и смертью любого из нас — мужчины и женщины, и сосны, двоящейся близко у общего корня, и набегов холодной воды на песчаные дюны. Так все возникает, чтобы исчезнуть.

Прекрасная импровизация — жизнь! Сама же и создает себя. Не любуется делом рук своих, и приятно ей, отбрасывая былое, сущее любить, не ведая, что вылепится в грядущем.

Потому-то, когда, как в мгновенье любви, входит в нас и из нас исторгается жизнь, мы подвластны ее вдохновенной игре и не помним о прошлом и не мыслим о будущем.

О, самозабвенность искусства!

Прекрасно в искусстве все, на чем нет мертвой заботы запечатлеть себя.

Ребенок плачет — и забывает о чем плачет. Смеется — и забывает о чем смеется. И потому легко плачет, и потому его смех заливистый и беспечный.

О, детство искусства!

Прекрасно в искусстве все, что не осознало себя.

Любовники знают, что страстное чувство бежит огласки. Шепотом и наедине твердят они свое глупое «люблю, люблю!» — они лелеют в себе опасение, что чужие взгляды и слова убьют их чувство. Покров тайны нужен любви, как покров темноты.

О, тайная связь меж творцом и его шедевром!

Прекрасно в искусстве все, что не ищет огласки.

2.

Но все это смешно и наивно. И все здесь поставлено с ног на голову, потому что смешаны понятия «творчество» и «искусство».

Творчество преследует самое себя, и в этом оно — проявление изменчивой жизни. Цель творчества — быть, существовать, находить переживания в акте творения.

Искусство преследует не себя, а свой результат, как нечто застывшее, запечатленное. Цель искусства — запечатлеть, передать и вызвать переживание после того, как произведение создано. И потому вот ответ на сакраментальный вопрос, что такое искусство: КОНСЕРВАЦИЯ ПЕРЕЖИВАНИЙ.

Что может быть отвратительней?! А между тем, я никак не могу подыскать сему определению какой-то альтернативы, как бы ни хотелось мне того…

Живое ПЕРЕЖИВАНИЕ лежит в основе искусства; но и мертвое КАК ЗАФИКСИРОВАТЬ? — лежит здесь же. Однако же, именно задача фиксации переживаний — выступает той главной задачей, которую искусство решает. В самом деле: меняется все, и чувства быстрее всего; но те же радости и муки испытываем мы, что и тысячелетие назад. Меняется все, и искусство быстрее многого; но радости и муки у нынешнего художника вовсе не те, что были когда-то: ему надо не повторять уже сказанное, ему надо быть изощреннее, ему надо выразить «свое» — и так далее. Безумен тот, кому мешает жить знание того, что он повторяет собою многих и многих. Но мы посмеемся над художником, который представит нам нечто, похожее на искусство других.