Евпатий Коловрат - Ряховский Василий. Страница 22

Скорее, всадник! Не жалей своего усталого коня! Гони, гони!

Евпраксия, ликуя, подняла на руках маленького сына и шептала ему дрожащим от слез голосом:

— Это твой отец скачет. Видишь, милый? И конь его белый развевает, вон, гриву, завидев родной дом. Смотри, смотри!

Вот всадник подскакал к провисшему мосту, задержался перед каменистой гатью на минуту и поднял голову вверх.

Потрясенная Евпраксия застыла, не договорив начатого слова: то был не Федор, а пестун его, верный Ополоница!

В отчаянии она взмахнула широким рукавом. Ополоница ударил плеткой коня, перемахнул гать и вступил на мост.

Не утерпела, крикнула Ополонице Евпраксия:

— А где муж мой, Ополоница?

Воин подскакал под самую кручу горы и снова поднял вверх голову:

— Вот он, наш князь Федор! Не живым, так мертвым прибыл к тебе, светлая Евпраксия!

Так и не узнал верный Ополоница, что произошло на высоком крыльце терема: оступилась ли княгиня Евпраксия или зашлось у нее сердце при вести о смерти любимого мужа, только видел он — взмахнула княгиня своим куньим рукавом и ринулась вниз, на острые верхи дубового тына, вместе с сыном своим, княжичем Иваном-Всеволодом…

ПОЮТ НА РУСИ СЛАВУ БОГАТЫРСКУЮ

Червонным золотом отгорел погожий сентябрь, вслед за ним прошумел и отстягал землю дождями ветряной октябрь, а все не давал черниговский князь Михаил Всеволодович своего ответа рязанскому княжичу и его воеводе Коловрату.

Прозорлив и рассудителен был князь Михаил. Он понимал, что помощь рязанцам против татарских полчищ необходима и он должен ее им оказать: не выстоит Рязань — быть и Чернигову в разоренье. И о свойстве с князем Юрием свято помнил Михаил Всеволодович и про дочь свою, красавицу Евпраксию, не забывал… Но не мог он сразу снять свои полки и отослать на далекую Оку.

Каждую почти ночь прибегали в Чернигов гонцы из елецких и ливенских сторожей и сказывали — стоит все татарская орда на Онузе, и никто не знает замыслов хана Батыя: пойдет ли он в рязанские леса или повернет прямо на закат, в курские приднепровские степи.

Помнил князь Михаил Черниговский, как шли уже однажды татары калмиусскими степями к Киеву и только по неведомой причине повернули, после побоища на Калке, вспять.

— Потерпи, Ингварь свет-Ингваревич, — говорил князь рязанскому послу.

— Знаю, горит твое сердце за родной город, но не властен я послать с тобою полки свои сейчас. Кто же заслонит от врагов границы Чернигова, вздумай они повернуть в нашу сторону?

— Но погибнет Рязань, княже, пока ты ждать будешь! Идут слухи, что уже начали татары разорение моей земли!

— Когда гонцы мои скажут, что отошла орда от моих волостей, тогда ин будь по-твоему: снаряжу полки на помощь князю свет-Юрию.

Темнел в лице от этих слов молодой Ингварь и молча уходил из горницы князя Михаила.

Безвестие томило Ингваря. Долго шли из Рязанской земли слухи в черниговскую Русь, потому ничего не знал княжич о судьбе своих князей-родичей и их воинства.

Тем временем Евпатий Коловрат с дружиной по волостям и спешил собирать для рязанского князя дань.

Мужики и торговые люди несли к избе княжеского посла кули с зерном, серебро и медные деньги в кожаных мошнах, меха, вели скотскую живность.

Евпатий делал на ореховых подожках зарубки и выдавал их плательщикам дани, чтобы новые сборщики не потребовали дани вторично. Княжеское добро вязалось в возы и обозами шло к Тихой Сосне, оттуда на Дубок и Пронск. Обозы сопровождали воины из дружины Евпатия.

Немного воинов оставалось у рязанского воеводы. Неотступно держал он при себе сурового воина Замятню да своего конюшего Нечая Проходца, русоволосого смешливого коломнянина. Шла молва о конюшем, что знал он вещее слово, перед которым смирялся любой конь и шел за плечом конюшего без повода, как ручной пес. Проходец вырывал жеребятам дурные зубы, открывал становую жилу больным коням и лечил скот от мыта. О нем шла слава среди рязанских коневодов. Сманивал Нечая у Коловрата сам князь, не раз гости владимирские и муромские похищали хмельного конюшего и довозили бесчувственного в санях-волокушах даже до городца Мещерского. Но, отрезвясь, Нечай сбегал на Рязань и приходил на двор сотника Коловрата с повинной головой.

Евпатий любил Нечая с юности, любил за веселый нрав и за крепость в бою: разил Проходец копьем и мечом врага с левой руки, и от его ударов редко выстаивали прославленные бойцы.

Пока шло полюдье 26, Нечай отлучался иногда от Евпатия. Из отлучек он возвращался похудевший и злой, говорил глухим голосом, изподлобья взглядывая вокруг своими медвежьими глазками.

— Бегут люди с Подонья на Путивль и Рыльск. Сказывают огнем и мечом проходят татары по рязанским окраинам. Но верного никто не знает. Пора нам ко дворам путь держать, свет-Евпатий! Загостились мы тут. Белая муха полетела, и морозом сковала дороги. Как пройдут наши кони по такой голеди?

Конюшему отвечал Замятня. Был этот воин тверд на слово и не скор в движениях. Он поднимал на рьяного Нечая свои серые, навыкате глаза и ворчал:

— О конях и говорить не след, коли у людей головы летят. Ты, поползень!

— Добрый конь дороже худого воина, овсяный ты куль! — огрызался конюший и снова обращался к Евпатию: — Держит нас тут князь Михаил зря. Не дождется от него Рязань подмоги!

— Почему ты так думаешь? — спрашивал Евпатий.

— То ребенку малому ясно! Пока двинется черниговская рать на Проню, разорят Рязань нехристи. Будет так, попомни мое слово.

Один раз, когда беседовал Евпатий вот так со своими дружинниками на княжеском подворье, в сенях раздались вдруг многие шаги. Стряпуха, соскользнувшая с жаркого припечка, не успела пересечь избу, как дверь распахнулась и через порог переметнулся толстый посох. Вслед за посохом в избу вошли три седобородых старика с сумами.

Были то слепцы, калики перехожие, и при них поводырь.

— Здорово живете, добрые хозяева! — сказал один из калик, не поднимая вверх незрячих глаз, и поклонился в пояс.

Поклонились и те двое. Распрямивши стан все трое тряхнули головами, поправили разметавшиеся пряди длинных и, как степной ковыль, белых волос.

— Просим милости поесть с нами! — ответил Евпатий и попросил освободить для калик переднюю лавку.

В волоковое оконце проступал серый свет непогожего ноябрьского дня. В бревенчатые стены избы снаружи бил дробный дождик, и было похоже, что за стеной большое гнездо кур клевало на дощатом настиле мелкое зерно.

Калики через головы сняли свои холщовые сумы и распустили запоны белых свиток. Молодой, пухлолицый поводырь собрал сумы и повесил их на колышек у притолоки. Стряпуха поставила на стол дымящийся горшок овсяного толокна.

Калики выпили по чарке крепкой медовухи, вытерли позеленевшие от времени усы и сказали Евпатию благодарственное слово.

Потом сели слепцы на лавку в красный угол в один ряд. Поводырь понятливо посмотрел на старцев, бросил таскать ложкой из мисы густое толокно и, обмахнув ладонью губы, пошел к притолоке. Там он развязал одну суму и вынул из нее загудевшие струнами гусли.

С помощью Нечая стряпуха разложила на очаге малый огонь, и по избе побежали желтые и багряные отсветы. Из дворовых клетей и из соседских изб пришли жены с малыми детьми, старики и ратные воины. В княжой сборной избе сразу стало тесно.

Самый древний из калик, широкоплечий и согбенный, с глубокими впадинами вместо глаз, пробежал ладонью по бороде и поднял вверх голову. Второй калика, маленький и красноносый, засучил длинный рукав своей свитки и положил на струны свои чуткие пальцы.

И тихо заговорил первый старец, а ему, усиляя концы его речи, вторили его товарищи:

— Слушайте, люди добрые, бывальщину, старорусское сказание, разумным людям на помышленье, храбрым — для услады сердца ретивого, старым людям — на утешение!

Голоса калик одновременно замерли, и струны утихли под легкими пальцами гусляра.