«Кино» с самого начала и до самого конца - Рыбин Алексей Викторович Рыба. Страница 17

Толпа рассеивалась — люди бежали в разные стороны — лучше не попасть на метро, чем стать калекой, и нам с Цоем тоже пришлось дать тягу — в нашу сторону уже устремились трое в синих рубашках. Характерно то, что, хотя нападающие и имели явное физическое преимущество перед битломанами, но тогда они работали группками по двое, по трое, с гарантией полной победы над врагом. И победа была на их стороне. Они полностью достигли того, чтобы нам «жизнь раем не казалась». Она и раньше-то нам таковой не казалась, но «Блиц» и «Битлз» ввели-таки нас в заблуждение на какое-то время, а теперь, слава Богу, мы вернулись на землю. Да, это было сильное впечатление!

Домой мы приехали довольно поздно — проплутали в лабиринтах переулков Петроградской стороны, стараясь не попадаться милицейским газикам, которые после успешно проведённой операции принялись патрулировать весь район и забирать всех «подозрительных». Вообще, процесс «свинчивания», как мы это называли, был совершенно идиотским — я до сих пор не понимаю, для чего это делалось. Милиционеры, как я видел, тоже не всегда это понимали, просто выполняли чьи-то дурацкие инструкции и указания. «Свинтив» на улице какого-нибудь молодого человека, которому ставилась в вину лишь непохожесть его одежды или причёски на одежду или причёску большинства советских граждан, его держали в отделении часа три, иногда четыре, затем с миром отпускали. Ну, иногда, скуки ради, поколачивали — много ли на дежурстве развлечений? Правда, однажды моего приятеля ливерпульца (о нём впереди) задержали на сутки за то, что при нём обнаружили мочалку, — и ну, допытываться — откуда мочалка, зачем мочалка, куда ехал с мочалкой?… Вовку Дьяконова, всеобщего друга и очень милого парня, как-то взяли у метро «Горьковская» — он ехал от бабушки и вёз от неё пальто, которое она ему подарила. Сам он при этом был одет в старое пальто, а новое держал в руке. Схватили его и на допрос — чьё пальто, зачем пальто, зачем два пальто…

Пиня не появлялся. Мы сидели вдвоём и гадали — что же с ним? Убежал он, побили его, забрали? После концерта он собирался подтянуться ко мне домой, но мы с Цоем сидели тут уже два часа, а его всё не было.

— Да, вот такие дела, — сказал я, — Рок-клуб вовсю работает, а запоёшь на улице…

— Да бессмысленно это всё, — отозвался Витька.

— Что?

— Да клубы эти…

— Почему?

— Ну ты видел сейчас? Им ничего не стоит — открыть клуб, закрыть клуб. Взять и избить на улице. Грустно.

— Да нет, всё нормально будет. Это всё изменится со временем. Не может же так всю жизнь.

— Может, — грустно сказал Цой. — И мы никогда никуда отсюда не вылезем.

— Так что теперь?

— А ничего. Играть надо, музыку делать. Для своих. Чего дёргаться — пусть там грызутся друг с другом. Я знаю только одно — я никем, кроме музыканта, не буду. Я не хочу ничего другого. И меня не волнует, что там у них…

С Цоем случился редкий приступ разговорчивости. Обычно он был молчалив, но не загадочен — на лице у него всегда было написано то настроение, в котором он находился в данную минуту, одобряет он что-то или нет, нравится ему что-то или вызывает отвращение. Он был настоящим наблюдателем по своей натуре и никогда ничего не усложнял — наоборот, любую ситуацию он раскладывал по принципу «хорошо-плохо» и не от недостатка ума, а от желания докопаться до сути происходящего. Выражаясь фигурально, он был гениальным фотографом: схватывал ситуацию, а потом показывал её нам в том свете, при котором она была сфотографирована, ничего не прибавляя и не отнимая. Так, он однажды зафиксировал всех нас и себя тоже и проявил за двадцать минут — мгновенно, на одном дыхании написал, как мне кажется, лучшую свою песню — «Мои друзья»:

Вся наша жизнь того периода была в этой песне, здесь была и прекрасная музыка, и наше беспредельное веселье, и за ним — грусть и безысходность, которая тогда была во всём. Безысходность — главное состояние начала восьмидесятых. Хиппи ещё кричали, мы, мол, прорвёмся, мы, мол, наш, мол, новый мир построим, мы там всем любовь устроим, мы там к Богу всех пристроим, ещё Гена Зайцев командовал сам себе: «Флаги достать!» — и вытаскивал из-под воротника свой длиннющий «хаер», как хиппи называли волосы, ещё надеялись на какую-то рок-революцию, что вообще было полным бредом. О какой тут культурной или социальной, (или сексуальной) революции могла идти речь? Ведь страна наша уникальна, и к ней не подходят обычные мерки, которые пригодны для любого другого государства. Я имею в виду Советский Союз, конечно, не Россию. Россия-то развивалась худо-бедно по обычным историческим законам, а вот Союз — это действительно, уникум. И в этом уникальном государстве, разумеется, свои, уникальные понятия культуры.

Вот, например, будем считать, что в нашей стране произошла сексуальная революция — по видео крутят порнуху, в кино там и сям мелькают неодетые мужчины и женщины, старики и дети, юноши и девушки… Но на различных советских эротических шоу и других мероприятиях объекты почему-то выглядят настолько антисексуально, что иногда приходят в голову мысли согласиться с рассуждениями маркиза де Сада о женщинах — такое отталкивающее впечатление, такое убогое зрелище являет собой советская эротика. И это, что касается эротики и секса, кое-какое представление о которых, в силу не угасших ещё окончательно инстинктов, наши люди имеют. А что говорить о рок-музыке, если её здесь никогда не знали и знать не хотят? То есть хотят, но опять по-своему — выбирают образцы от среднего и ниже, ниже, ниже, вплоть до отрицательных величин. Помните аншлаговые концерты «Липс», «Бони М» (это ещё туда-сюда…), «Доули Фэмели», «Модерн Токинг»… — какой был ажиотаж! А знаменательная пятилетка итальянской эстрады, которая даже в Италии не пользовалась такой популярностью, как у нас. И заметьте, что «Назарет» выступал с гораздо меньшей помпой, чем «Доули Фэмели»… Безусловно, рок-музыка несёт в себе огромные энергетический и социальный заряды, но чтобы они дошли до массового слушателя, чтобы возникла так называемая «рок-культура», о которой очень много говорят в последнее время, для этого нужны гениальные работы в роке — Элвис, «Битлз», «Стоунз»… Есть у нас группы такого порядка? А если пресловутая рок-культура строится на базе таких великих композиторов, как… нет, не буду называть имена этих народных героев, не хочется никого обижать. На базе «Аквариума» целая культура не вырастет — это всё-таки элитарная группа, а на базе «Миража» и «Л. мая» — сколько угодно. Вот она и растёт на радость стареющим битникам. Вот тот исход, к которому пришли все «мы прорвёмся!» и «революции!».

И мы в 81-м чувствовали эту безысходность, может быть, не верили в неё, но чувствовали. Потому и были «АУ» и остальные панки и битники такими, какими они были. И Цой спел об этом — это была первая песня про нас, первый серьёзный взгляд на нашу жизнь. Это было грустно ровно настолько, насколько это было грустно в жизни.