Псы господни - Sabatini Rafael. Страница 34

Звенящий голос, сверкающие глаза, румянец, проступивший на бледном лице, не оставляли сомнений. Женщина в ней затрепетала от тревожного предчувствия.

Дон Педро склонился к ней.

— Маргарет! — Он впервые произнес ее имя, произнес ласковым шепотом, любовно растягивая каждую гласную. — Маргарет, неужели я уйду из вашего дома, как и пришел? Неужели я уйду один?

Маргарет не хотелось поощрять дальнейшее объяснение, и она притворилась, будто не поняла, к чему он клонит, оставив ему тем самым путь для отступления.

— Не сомневаюсь, что на судне у вас есть друзья, — сказала она с деланной небрежностью, стараясь успокоить бьющееся сердце.

— Друзья? — отозвался он с презрением. — Друзей, власти, богатства у меня предостаточно. Мне бы хотелось разделить с кем-нибудь все, что у меня есть, все, что я могу дать, а я могу дать так много. — И он продолжал, предупредив ее возражения. — Неужели вам не жаль растратить жизнь впустую в этом медвежьем углу варварской страны? А я открою вам целый мир, сделаю вас богатой и могущественной. Перед вами будут преклоняться, вам будут завидовать, вы станете самым дорогим сокровищем двора, королевой из королев, Маргарет!

Она невольно сжалась. Что ж, она сама во всем виновата: прояви она должную осторожность, дон Педро не бахвалился бы перед ней. Впрочем, бахвальства в его манере не было. Тон его был уважительным и скорее смиренным, чем самонадеянным. Он не сказал ни слова о любви. И тем не менее каждое его слово красноречиво говорило о любви. Дон Педро умолял ее, и это была мольба о любви.

Конечно, в картине, нарисованной им, был искус, и, возможно, ею завладел на секунду соблазн обладать всем, что он ей предлагал. Быть могущественной, богатой, чтоб перед тобой преклонялись, чтоб тебе завидовали. Вращаться в высшем свете, возможно, вершить людские судьбы. Все это означало пить полной чашей прекрасное дорогое вино жизни, променять на эту пьянящую чашу пресную воду своего корнуолльского дома.

Если жар соблазна и коснулся Маргарет, то лишь на мгновение, на шесть биений сердца. Когда Маргарет заговорила снова, она была спокойна, сдержанна, верна самой себе.

— Дон Педро, — мягко начала она, — не стану притворяться, будто я вас не понимаю. Разумеется, я не могу принять ваше предложение. Благодарю за оказанную честь. Да, это честь для меня, поверьте, мой друг. Но… — Она помедлила и едва заметно пожала плечами. — Это невозможно.

— Почему же? Почему? — Правая рука дона Педро взлетела, словно он хотел обнять Маргарет. — Какая сила в мире может этому помешать?

— Никакая сила не заставит меня это сделать, — Маргарет поднялась и посмотрела ему прямо в глаза искренним, честным взглядом. — Я не люблю вас, дон Педро, — сказала она, окончательно развеяв его надежды.

Он дрогнул, как от удара, невольно отступил, отвернулся. Но, быстро оправившись, снова перешел в наступление.

— Любовь придет, моя Маргарет. Разве может быть иначе? Я знаю, как пробудить вашу любовь. Я не заблуждаюсь: любовь рождает любовь, а моя любовь безмерна и непременно найдет отклик в вашем сердце. — Дон Педро был бледен, как полотно, отчего его борода казалась еще чернее. Его выразительные глаза страстно заклинали Маргарет. — О, поверь мне, дитя мое! Доверься мне! Я знаю, я знаю. Мой опыт…

Она деликатно остановила его:

— Вероятно, вашего опыта недостаточно, чтобы заметить: ваша настойчивость причиняет мне боль. — Маргарет улыбнулась своей открытой ясной улыбкой и протянула ему руку.

— Останемся добрыми друзьями, дон Педро, ведь мы были друзьями с того дня, как вы сдались мне в плен.

Медленно, нехотя он протянул ей руку. Маргарет, перебирая левой рукой жемчуг на груди, сказала:

— Память о нашей дружбе для меня дороже, чем это ожерелье. Не отравляйте же ее.

Дон Педро вздохнул, склонившись над рукой Маргарет, и почтительно поднес ее к своим губам.

Еще до того, как дон Педро ощутил безнадежность по тону Маргарет, до ее дружеской откровенности, воздвигшей между ними более прочный барьер, нежели холодность, он признался себе, что потерпел поражение. Ссылаясь на свой опыт, он не восхвалял себя. Дон Педро лучше других разбирался в человеческой природе, и это знание не позволяло ему упорствовать в ошибке.