Скарамуш - Sabatini Rafael. Страница 26

Однако полчаса спустя, за ужином, он вернулся к прерванной беседе.

— Наш новичок, превосходный господин Parvissimus, имел наглость заявить мне, что допускает возможность, что наша комедия могла быть хуже, но исключает такую вероятность. — И он раздул большие красные щёки, приглашая посмеяться над глупым критиком.

— Да, нехорошо, — как всегда, сардонически отозвался Полишинель. Высказывая своё мнение, он бывал смел, как Радамант [68]. — Нехорошо. Но несравненно хуже, что публика имела наглость придерживаться того же мнения.

— Кучка невежественных олухов, — усмехнулся Леандр, вскинув красивую голову.

— Ты не прав, — возразил Арлекин. — Ты рождён для любви, мой дорогой, а не для критики.

Леандр, который, судя по всему, не хватал звёзд с неба, презрительно взглянул на маленького человечка сверху вниз.

— А ты сам, для чего рождён ты? — осведомился он.

— Этого никто не знает, — последовало искреннее признание. — Да и вообще дело тёмное. И вот так у многих из нас, уж поверь.

— Но почему, — прервал его господин Бине, испортив таким образом начало доброй ссоры, — почему ты говоришь, что Леандр не прав?

— В общем — потому, что он всегда не прав. В частности — потому, что я считаю публику Гишена слишком взыскательной для «Бессердечного отца».

— Вы бы выразили свою мысль удачнее, — вмешался Андре-Луи, из-за которого начался спор, — если бы сказали, что «Бессердечный отец» слишком невзыскателен для публики Гишена.

— Ну а в чём тут разница? — спросил Леандр.

— Дело не в разнице. Я просто предложил более удачную форму изложения вопроса.

— Месье изощряется в остроумии, — усмехнулся господин Бине.

— Почему более удачную? — поинтересовался Арлекин.

— Потому что легче довести «Бессердечного отца» до уровня взыскательной гишенской публики, нежели гишенскую публику — до уровня невзыскательного «Бессердечного отца».

— Дайте-ка мне это обмозговать, — простонал Полишинель, схватившись за голову.

Но тут Климена, сидевшая на другом конце стола между Коломбиной и Мадам, бросила вызов Андре-Луи.

— Вы бы переделали эту комедию, не так ли, господин Parvissimus? — воскликнула она.

Он повернулся к ней, чтобы парировать злобный выпад.

— Я бы посоветовал её изменить, — поправил он.

— А как бы вы изменили её, сударь?

— Я? О, к лучшему.

— Ну разумеется! — произнесла она елейно-саркастическим тоном. — А как бы вы это сделали?

— Да, расскажите нам, — заорал господин Бине и добавил: — Тишина, прошу вас, дамы и господа. Послушаем господина Parvissimus'a.

Андре-Луи перевёл взгляд с отца на дочь и улыбнулся.

— Чёрт возьми! — сказал он. — Я оказался между дубинкой и кинжалом. Мне повезёт, если я останусь в живых. Ну что ж, раз вы припёрли меня к стенке, расскажу, что бы я сделал. Я бы вернулся к оригиналу и использовал его ещё шире.

— К оригиналу? — воскликнул автор — господин Бине.

— Кажется, пьеса называется «Господин де Пурсоньяк», а написана она Мольером.

Кто-то хихикнул, но, конечно, не господин Бине. Он был задет за живое, и взгляд маленьких глазок выдавал, что он далеко не так добродушен, как кажется.

— Вы обвиняете меня в плагиате, — вымолвил он наконец, — в краже идей у Мольера?

— Но ведь есть и другая возможность, — невозмутимо ответил Андре-Луи. — Два великих ума могут независимо друг от друга прийти к одному результату.

С минуту господин Бине внимательно изучал молодого человека. У того было любезное и непроницаемое выражение лица, и господин Бине решил загнать его в угол.

— Значит, вы не хотите сказать, что я воровал у Мольера?

— Нет, но я советую вам это сделать, сударь, — последовал странный ответ.

Господин Бине был шокирован.

— Вы советуете мне это сделать! Вы советуете мне, Антуану Бине, в моём возрасте стать вором!

— Он ведёт себя возмутительно, — заявила мадемуазель с негодованием.

— Возмутительно — вот именно! Благодарю вас, моя дорогая. А я-то поверил вам на слово, сударь. Вы сидите за моим столом, вам выпала честь войти в состав моей труппы, и после всего вы имеете наглость советовать мне, чтобы я стал вором. Вы советуете мне заняться самым страшным воровством, которое только можно себе представить, — воровством идей! Это несносно, недопустимо! Боюсь, что я глубоко ошибся в вас — да и вы, по-видимому, не за того меня приняли. Я не такой негодяй, каким вы меня считаете, сударь, и не собираюсь держать в своей труппе человека, который осмеливается предлагать мне стать негодяем. Возмутительно!

Он очень разозлился. Голос его гремел на всю маленькую комнату, а притихшие и испуганные актёры глядели на Андре-Луи — единственного, на кого этот взрыв праведного гнева не произвёл ровно никакого впечатления.

— Сударь, отдаёте ли вы себе отчёт в том, что оскорбляете память великого человека? — спросил Андре-Луи очень спокойно.

— Что? — не понял Бине.

Андре-Луи принялся излагать свои софизмы.

— Вы оскорбляете память Мольера, который является величайшим украшением нашей сцены, а также одним из величайших украшений нашей нации, когда заявляете, что то, что он всегда делал не задумываясь, — низость. Не думаете же вы в самом деле, что Мольер когда-либо давал себе труд быть оригинальным в своих идеях, что истории, которые он рассказывал в своих пьесах, никогда не рассказывались до него. Они были взяты — как вам прекрасно известно, хотя вы, кажется запамятовали, так что приходится напоминать вам — у итальянских авторов, а уж откуда те их взяли, одному Богу известно. Мольер взял старые истории и пересказал их по-своему. Именно это я и предлагаю вам сделать. Ваша труппа — труппа импровизаторов, вы сочиняете диалоги по ходу действия, а Мольер никогда даже и не пытался сделать что-нибудь подобное. Вы можете, если вам угодно, обратиться прямо к Боккаччо или Саккетти [69] — хотя, по-моему, это было бы чрезмерной щепетильностью. Однако даже тогда не будет никакой уверенности, что вы добрались до первоисточника.

Итак, Андре-Луи одержал полную победу. Вы видите, какой спорщик в нём погиб. С каким искусством умел он доказать, что чёрное — это белое. Он произвёл сильное впечатление на труппу, особенно на господина Бине, который взял на вооружение неопровержимый довод против тех, кто в дальнейшем вздумал бы обвинять его в плагиате. Господин Бине отступил в полном боевом порядке.

— Итак, вы думаете, — сказал он, заключая бурный спор, — что фабула нашего «Бессердечного отца» могла бы выиграть, если полистать «Господина де Пурсоньяка»? Поразмыслив, я признаю, что между ними, возможно, и есть некоторое поверхностное сходство.

— Да, я совершенно уверен, что это следует сделать — только с умом. Со времён Мольера многое изменилось.

Следствием спора явилось то, что вскоре Бине удалился, прихватив с собой Андре-Луи. Эта парочка засиделась в ту ночь допоздна и была неразлучна всё воскресное утро.

После обеда господин Бине прочитал собравшейся труппе новый вариант «Бессердечного отца», которого по совету господина Parvissimus'a он переделал, не пожалев сил. Ещё до начала чтения труппа догадывалась, кто настоящий автор, когда же сценарий был дочитан, не оставалось никаких сомнений на этот счёт. В пьесе появилась живость, автор умел овладеть вниманием публики. Более того — те, кто знал Мольера, поняли, что сценарий вовсе не приблизился к оригиналу, а ещё больше отошёл от него. Заглавная роль, взятая из пьесы Мольера, стала второстепенной, к великому неудовольствию Полишинеля, которому она досталась. Однако все другие роли стали значительнее, только у Леандра она осталась без изменений. Двумя главными персонажами стали теперь Скарамуш, ведущий интригу в духе Сбригантини и Панталоне-Отец. Имелась также комическая роль для Родомона — крикливый забияка, нанятый Полишинелем, чтобы искрошить Леандра на мелкие кусочки. Поскольку Скарамуш вышел на первый план, пьеса получила теперь другое название — «Фигаро-Скарамуш».