О героях и могилах - Сабато Эрнесто. Страница 64

XIV

Мне пришлось ждать еще два дня. За это время я получил одно из тех писем, которые посылают по цепочке и которые обычно выбрасываешь в мусор. Но в том моем состоянии оно меня встревожило, ибо по опыту я знал, что ничто, ну буквально

нельзя оставлять без внимания в такой прямо-таки фантастической затее, какую я предпринял. Итак, я внимательно прочел письмо, стараясь обнаружить связь между этими далекими от меня происшествиями с лиценциатами и генералами и моей историей со слепыми. Письмо гласило: «Эта цепочка началась в Венесуэле. Первое письмо было написано сеньором Бальдомеро Мендосой, и оно должно обойти весь мир. Изготовьте 24 копии и раздайте своим друзьям, но ни в коем случае не родственникам, даже самым отдаленным. Пусть Вы не суеверны, но факты, несомненно, убедят Вас в эффективности цепочки. Например: сеньор Эсекиель Гоитикоа сделал копии, разослал их своим Друзьям и через девять дней получил 150 тысяч боливаров [119]. Некий сеньор Баркилья отнесся к цепочке легкомысленно, и в его доме случился пожар, приведший к гибели нескольких членов его семьи, из-за чего он помешался. В 1904 году генерал Хоакин Диас, после апоплексического удара и долгой, тяжелой болезни, включился в цепь, приказав своей секретарше сделать копии и разослать их. Здоровье его быстро поправилось, и теперь он чувствует себя превосходно. Некий служащий фирмы «Гаретт» сделал копии, но забыл их разослать – через девять дней у него начались неприятности по службе и он лишился места; тогда он изготовил другие копии, разослал их, после чего был восстановлен на работе и даже получил денежное возмещение. Лиценциат Альфонсо Мехиа Рейес из Мехико, доктор философии, получив копию письма, забыл про нее, а потом и вовсе потерял, и через девять дней ему на голову свалился оконный карниз, и удар был смертелен. Инженер Дельгадо прервал цепочку, и вскоре после этого у него обнаружили хищение казенных денег. Ни в коем случае не прерывайте цепочку. Сделайте копии и разошлите их. Декабрь 1954».

XV

И наконец я увидел слепого, медленно шагавшего по улице Пасо от авениды Ривадавия по направлению к улице Бартоломе-Митре. Сердце мое забилось.

Инстинкт подсказывал мне, что этот высокий светловолосый мужчина каким-то образом связан с Иглесиасом – в его походке не было того спокойного безразличия, которое свойственно идущему по улице человеку, когда его цель еще далеко.

Он не остановился перед домом № 57, но медленно прошел мимо входной двери, стуча своей белой тростью, как бы разведывая территорию, на которой впоследствии будут проведены решающие операции. Ни дать ни взять передовой разведывательный отряд, и с этого момента я удвоил бдительность.

Однако в тот день больше не произошло ничего примечательного. За несколько минут до девяти вечера я поднялся на восьмой этаж, но и там не заметил ничего необычного.

В ту ночь я не мог уснуть – ворочался в постели с боку на бок. Поднялся еще до рассвета и поспешил на улицу Пасо, опасаясь, что кто-либо мог пройти в комнату Иглесиаса в тот момент, когда откроют входную дверь внизу.

Однако никто из входивших не показался мне подозрительным, и во весь этот день я не приметил ничего для меня интересного. Неужели появление высокого светловолосого слепого было простой случайностью?

Я уже говорил, что не очень-то верю в случайности, особенно когда речь идет о слепых. Посему вечером, к концу того, что можно было бы назвать моим дневным дежурством, я решил зайти в пансион и подвергнуть подробному допросу сеньору Этчепареборда.

Терзаемый тревогой, я опустился до гнуснейшего лицемерия. Я терпеть не могу толстых женщин, а хозяйка пансиона была толщины необъятной; ее платье, сшитое как будто по размеру женщины с нормальной фигурой, открывало часть могучего белоснежного бюста, над которым красовался двойной подбородок, – это было похоже на огромную порцию колышущегося флана [120], но флана, имеющего внутренности.

Я похвалил белизну ее кожи и сказал, что никогда бы не поверил, что ей уже сорок пять лет. Похвалил также ее гостиную, где каждый стол, столик и вообще все горизонтальные поверхности были покрыты скатерками макраме. Видимо, некий horror vacui [121] не позволял ей оставлять хоть где-нибудь незаполненное пространство: фарфоровые Пьеро, бронзовые слоны, стеклянные лебеди, Дон Кихоты из хромированной стали и большой Бемби почти в натуральную величину. На пианино, на котором, как она сказала она не играет со дня смерти мужа, лежали две длинные дорожки макраме: одна на крышке клавиатуры, другая – наверху. Там же красовался портрет сеньора Этчепареборда в три четверти, серьезно глядевшего на большущего бронзового слона, – казалось, он сам возглавляет коллекцию этих уродцев.

Я похвалил дрянную хромированную рамку, хозяйка же, с мечтательной грустью взирая на портрет, объяснила, что муж умер два года назад, в возрасте всего лишь сорока восьми лет, в самом, так сказать, расцвете, когда уже упрочились его надежды на выход в отставку с приличной пенсией.

– Он был вторым заведующим почтового отдела в «Лос Гобелинос».

Сгорая от бешенства и нетерпения, что мне никак не удается приступить к допросу, я заметил:

– Фирма почтенная, черт побери.

– Вот именно, – с удовлетворением подтвердила она.

– И должность ответственная, – прибавил я.

– Еще бы, – сказала она. – Не в обиду кому-либо будь сказано, но мой покойный супруг пользовался абсолютным доверием.

– Он делал честь своему имени, – заметил я.

– Совершенно верно, сеньор Видаль.

Честность Басков, Флегматичность Британцев,

Чувство Меры Французов – все это мифы, которые, как всякие мифы, неуязвимы для жалких фактов. Эка важность, что есть взяточники, вроде министра Этчеверри, изверги, вроде пирата Моргана, или феномены, вроде Рабле? Я не мог отказаться посмотреть фотографии, которые толстуха стала мне показывать в семейном альбоме. На одном из снимков, сделанном в Мар-дель-Плата [122] в 1948 году, оба супруга были сняты прямо в воде.

– А вот этот маяк, – показала она на маленький маяк из ракушек, стоявший на салфеточке, – он как раз подарил мне в то лето.

Она встала, принесла мне маяк с надписью: «Воспоминание о Мар-дель-Плата»; внизу была чернилами обозначена дата: «1948».

Затем она снова взялась за альбом, а меня тем временем снедала тревога.

На другой фотографии сеньор Этчепареборда был изображен рядом с супругой в парке Палермо [123]. Еще на одной был снят с племянниками и шурином, неким сеньором Рабуфетти или что-то в этом роде. Еще на другой – в кругу сотрудников «Лос Гобелинос», на дружеской вечеринке, по словам сеньоры Этчепареборда, в ресторане «Эль Пескадито» в Боке. И так далее.

Перед моими глазами мелькали голые лежащие младенцы, глядящие в объектив, свадебные фотографии, опять снимки на отдыхе, свояки, кузены, подружки (так именовала хозяйка пансиона громадин ей под стать).

Я был счастлив, когда она наконец закрыла альбом и пошла прятать его в ящик комода. Над уставленным статуэтками комодом висела полоска с вышитой надписью:

– Значит, у бедняги Иглесиаса никаких новостей? – спросил я.

– Увы, сеньор Видаль. Так и сидит, бедняжка, запершись в своей комнате, никого не желает видеть. Скажу вам откровенно, сеньор Видаль, у меня прямо сердце разрывается.

– Естественно. И никто не приходил навестить его? Никто не поинтересовался, как он себя чувствует?