О героях и могилах - Сабато Эрнесто. Страница 61

– С такими, как вы, мир никогда не продвинулся бы вперед! – взорвалась сеньорита Гонсалес Итуррат.

– А из чего вы заключаете, что он продвинулся вперед?

Она усмехнулась с презрением.

– Ну ясно. Прилететь в Нью-Йорк за двадцать часов – это, по-вашему, не прогресс.

– Не вижу никакого преимущества в том, чтобы быстро добраться до Нью-Йорка. Чем дольше туда ехать, тем лучше. Кроме того, я думал, вы имеете в виду прогресс духовный.

– Всякий, коли на то пошло. Но ссылка на авиацию неслучайна: самолет – символ всеобщего прогресса. Включая этические ценности. Вы же не станете спорить, что нынешнему человечеству присуща более высокая мораль, чем рабовладельческому обществу.

– Ах, вы предпочитаете рабов на зарплате.

– Быть циником нетрудно. Но всякий честный человек скажет, что мир теперь знает нравственные понятия, которые в древности были неизвестны.

– Да, понимаю. Ландрю [111], путешествующий поездом, стоит выше Диогена, путешествующего на триреме.

– Вы нарочно выбираете нелепые примеры. Но это очевидный факт.

– Комендант Бухенвальда стоит выше капитана галеры. Бедных людишек благороднее убивать напалмовыми бомбами, чем стрелами из луков. Бомба Хиросимы благотворней, чем битва при Пуатье [112]. Пытать электрической пикой прогрессивней, чем, на китайский лад, крысами.

– Все это софизмы, вы приводите отдельные факты. Человечество преодолеет и эти проявления дикости. И невежество в конце концов должно будет отступить по всему фронту перед натиском науки и просвещения.

– В настоящее время религиозный дух сильней, чем в XIX веке, – заметил я с коварным спокойствием.

– Обскурантизм всех видов вынужден будет отступить. Но движение прогресса невозможно без небольших отступлений и зигзагов. Вот вы только что упомянули теорию эволюции: это пример того, как наука побеждает всевозможные религиозные мифы.

– Что-то не вижу я сокрушительных побед этой теории. Разве мы с вами не согласились с тем, что религиозный дух возрождается?

– По другим причинам. Однако теория эволюции покончила со многими бреднями, вроде сотворения мира в шесть дней.

– Ох, сеньорита, если Бог всемогущ, что ему стоит создать мир в шесть дней и разбросать по земле сколько-то там скелетов мегатериев, чтобы испытать веру или глупость человеческую?

– Бросьте! Не станете же вы утверждать, будто всерьез потчуете нас подобными софизмами. Да вы же сами только что восхваляли гения, открывшего теорию эволюции. А теперь поднимаете ее на смех.

– Я не поднимаю ее на смех. Я просто говорю, что она не доказывает, что Бога нет, и не отрицает сотворения мира в шесть дней.

– Кабы ваша воля, так и школ бы не было. Вы наверняка должны быть сторонником неграмотности.

– Германия в 1933 году была одной из самых образованных стран в мире. Если бы народ не умел читать, его по крайней мере не оглупляло бы ежедневное чтение газет и журналов. К несчастью, даже будь он неграмотен, есть другие чудеса прогресса: радио, телевидение. Надо было бы удалять у детей барабанные перепонки и выкалывать им глаза. Но это было бы делом еще более трудоемким.

– Вопреки вашим софизмам свет всегда будет побеждать тьму, а добро торжествовать над злом. Невежество – это зло.

– До сих пор, сеньорита, зло всегда торжествовало над добром.

– Опять софизм. Откуда вы откапываете такие нелепые идеи?

– Я ничего не откапываю, сеньорита, таково беспристрастное свидетельство истории. Откройте-ка историю Онкена [113] на любой странице, и вы не увидите ничего, кроме войн, казней, заговоров, пыток, государственных переворотов и допросов. Кстати, если добро всегда одерживает верх, зачем же его проповедовать? Будь человек по природе своей не склонен совершать зло, зачем ему что-то запрещать, осуждать его и так далее? Заметьте, самые возвышенные религии проповедуют добро. Более того, они дают заповеди, требующие не прелюбодействовать, не убивать, не красть. Всему этому надо учить заповедями. А сила зла столь огромна и хитра, что используется даже для призывов к добру: если мы не будем делать то-то и то-то, нам угрожают адом.

– Выходит, по-вашему, – воскликнула сеньорита Гонсалес Итуррат, – надо проповедовать зло?

– Я этого не сказал, сеньорита. Беда в том, что вы слишком возбуждены и уже не слушаете меня. Зло не надо проповедовать, оно само совершается.

– Но что же вы хотите доказать?

– Не горячитесь, сеньорита. Не забывайте, что вы отстаиваете превосходство добра, а я вижу, что вы с удовольствием разрезали бы меня на куски. Я просто хотел вам сказать, что особого духовного прогресса нет. И даже надо еще проверить, существует ли пресловутый материальный прогресс.

Ироническая усмешка искривила усики наставницы.

– А, теперь вы мне станете доказывать, что современный человек живет хуже, чем римлянин.

– Это как посмотреть. Я, например, не думаю, что какой-нибудь бедняга, работающий по восемь часов в день на сталелитейном заводе под контролем электроники, счастливей греческого пастуха. В Соединенных Штатах, в этом раю механизации, две трети населения невропаты.

– Хотелось бы мне знать, предпочли бы вы отправиться в дальний путь в дилижансе, а не в поезде.

– Разумеется. Путешествовать в карете куда спокойней и для глаз приятней. А еще было лучше, когда ездили верхом: вы дышали свежим воздухом, вас грело солнце, вы могли вволю любоваться пейзажем. Апостолы машин обещали нам, что у человека будет с каждым днем все больше досуга. На самом же деле у человека с каждым днем остается все меньше времени, с каждым днем он все более заморочен. Даже война когда-то была красивой, интересной, мужественной, живописной – вспомните прежние яркие мундиры. Она была полезна для здоровья. Возьмите, например, нашу Войну за независимость и наши гражданские войны: если человека не проткнули пикой и не снесли ему голову, он мог прожить сто лет, как мой прапрадедушка Ольмос. Ясное дело: жизнь на свежем воздухе, физические упражнения, верховая езда. Если юноша был слаб здоровьем, его отправляли на войну, чтобы он окреп.

Сеньорита Гонсалес, разъяренная, встала и сказала своей ученице:

– Я ухожу, Нормита. Ты сама знаешь, что тебе делать.

И она удалилась.

Сверкая глазами, Норма тоже поднялась. И уходя, бросила мне:

– Ты грубиян и циник!

Я сложил свою газету и устроился поудобней, чтобы наблюдать за домом № 57, теперь уже не заслоняемым объемистым телом наставницы.

В тот вечер, сидя в клозете в том состоянии, когда дух наш колеблется между патологической физиологией и метафизикой, тужась и одновременно размышляя о смысле жизни – как то часто бывает в этом единственно философском уголке дома, – я наконец-то понял, что за образ мерещился мне в начале нашей встречи: нет, я прежде не видел сеньориту Гонсалес Итуррат, но она была почти точной копией противного, свирепого существа, которое в фильме «Восемь приговоренных» [114] разбрасывает суфражистские памфлеты с воздушного шара.