Хранитель сердца [Ангел-хранитель] - Саган Франсуаза. Страница 4

– Оставайся, где ты есть, – весело воскликнула я, – и когда у тебя выпадут зубы, я буду готовить тебе кашку.

– А почему у меня должны выпасть зубы?

– Говорят, это случается, когда долго лежишь. Должна отметить, что это странно. Они тем более должны выпасть, когда стоишь, согласно закону всемирного тяготения. Но не выпадают.

Льюис искоса взглянул на меня, почти как Пол, но более дружелюбно.

– В этом что-то есть. Ты знаешь, я бы никогда не уходил от тебя.

Затем, закрыв глаза, он нежным голосом попросил принести что-нибудь из поэзии, и я отправилась в библиотеку поискать стихи, которые понравились бы ему. Это был еще один наш ритуал. Тихим, спокойным голосом я декламировала строчку за строчкой, чтобы не разбудить и не испугать его. В этот раз я выбрала «Оду Уолту Уитмену» Гарсиа Лорки.

IV

Новости я узнала в разгаре работы. Я диктовала секретарше захватывающий диалог Ференца Листа и Марии д'Аго, как я его себе представляла (впрочем, без особого энтузиазма, так как накануне выяснила, что роль Листа отдана Нодину Дьюку. Интересно, кто решил, что на роль композитора более всего подходит этот мускулистый и темнолицый здоровяк. Впрочем, в подобных фильмах случается и не такое).

– Это безнадежно, – бормотала я на ухо плачущей секретарше (она удивительно чувствительная натура), когда зазвонил телефон.

Хлюпая носом и вытирая глаза платком, секретарша взяла трубку и повернулась ко мне:

– Это Пол Бретт, у него что-то срочное.

Я взяла трубку.

– Дороти? Ты уже слышала?

– Нет. По крайней мере, не думаю.

– Милая, ах… Фрэнк умер. – Я промолчала. Пол нервно добавил: – Фрэнк Тайлер. Твой бывший муж. Он покончил с собой сегодня ночью.

– Это неправда, – я не поверила. У Фрэнка не было ни крупицы мужества. Очаровательный во всех отношениях, но полное отсутствие мужества. А насколько я знаю, нужно немалое мужество, чтобы убить себя. Достаточно вспомнить о тех, кому больше ничего не оставалось, но они не смогли переступить последнюю черту.

– Он покончил с собой этим утром в третьеразрядном отеле, – продолжал Пол. – Недалеко от твоего дома. Никаких объяснений.

Мое сердце забилось реже, реже. Так сильно и так редко. Фрэнк, его жизнерадостность, смех, кожа… Мертв. Странно, насколько смерть легкомысленного человека может потрясти сильнее, чём смерть более цельной личности. Я не могла заставить себя поверить.

– Дороти, ты меня слышишь?

– Слышу.

– Дороти, ты должна приехать. У него нет семьи, и ты же знаешь, Лола в Риме. Мне очень жаль, Дороти, но ты должна приехать и позаботиться о формальностях. Я заскочу за тобой.

Он повесил трубку. Я передала трубку секретарше, ее все зовут Кэнди-Леденец, Бог знает почему, и села. Она взглянула на меня, и какое-то чувство, делающее ее столь незаменимой, заставило ее подняться, открыть ящик, помеченный «картотека», и подать мне открытую бутылку «Chiv as Pegel», которая обычно там стояла. Бессознательно я сделала длинный глоток. Я знаю, почему людям в шоковом состоянии дают алкоголь: это отвратительная штука, и в таких случаях он вызывает в человеке чувство отвращения, чем и выводит из оцепенения быстрее, чем что-либо другое. Виски обожгло мне рот и горло, и я пришла в себя.

– Фрэнк мертв, – сказала я. Кэнди уткнулась в носовой платок. Разумеется, частенько, когда меня покидало вдохновение, я рассказывала ей грустную историю своей жизни. Она, впрочем, тоже. Короче, она знала о Фрэнке все, и это хоть как-то утешало меня. Трудно представить, что бы я делала, если б узнала о смерти Фрэнка, находясь в обществе человека, не Знавшего о его существовании.

Действительно, видит Бог, бедняга давно уже пропал из виду. Когда-то его знали все, теперь напрочь забыли. Здесь, в Голливуде, трагедия известности в том, что вышедшую в тираж знаменитость стараются совсем не вспоминать. А если уж и упомянут, то единственной строчкой в газетах, несколькими небрежными или неодобрительными фразами и совсем без жалости, которую могло бы вызвать самоубийство. И Фрэнк, Красавчик Фрэнк, вызывавший, зависть муж Лолы Греветт, смеявшийся со мной Фрэнк, будет умерщвлен вторично.

Пол приехал быстро. Он по-дружески взял меня за руку, но не проявил ни малейшего сочувствия, которое, знаю, вызвало бы у меня потоки слез. Я всегда сохраняю привязанность, нежность к мужчинам, с которыми спала, плохим или хорошим. У женщин это встречается крайне редко. Но ночью в постели наступает момент, когда чувствуешь, что на земле нет никого ближе тебе, чем мужчина, лежащий рядом, и ничто не заставит меня поверить в обратное. Мужские тела, такие мужественные и такие ранимые, такие разные и такие похожие, так желающие не быть похожими… Я взяла Пола под руку, и мы вышли. Мне стало значительно лучше еще и от того, что я не любила Пола… мне предстояло окунуться в прошлое, и присутствие там близкого человека из реального мира было бы невыносимым.

Фрэнк лежал на кровати, спящий, безразличный ко всему, мертвый. Он выстрелил себе в сердце с двух дюймов, так что лицо его осталось нетронутым. Я попрощалась с ним без особых волнений, как, я полагаю, прощаются с частью самого себя, с чем-то, что было частью тела, когда взрыв снаряда, операция или несчастный случай забирают ее. У него были каштановые волосы – странно, но я никогда не видела мужчин с такими волосами; и все же это самый обычный цвет.

Пол решил отвезти меня домой. Я повиновалась. Было четыре часа дня, солнце обжигало наши лица в новом «ягуаре» Пола, и я думала о том, что оно уже никогда не обожжет лица Фрэнка, а он так любил солнце… С мертвыми не церемонятся лишь только человек испустил дух, как его заколачивают в черный ящик, плотно закрытый, и опускают в землю. Избавляются от мертвых. Или их приукрашивают, уродуют, выставляют напоказ под белыми электрическими огнями, неузнаваемо изменившихся в окоченении. А я оставляла бы их на солнце минут на десять, отвозила бы на морской берег, если они любили море; они могли бы в последний раз полюбоваться землей, перед тем как соединиться с ней навеки. Но нет. Мертвых наказывают за их смерть. В лучшем случае мы исполняем им немного Баха или церковные псалмы, которых они наверняка не любили.

В общем, Пол доставил меня к дому, подавленную меланхолией.

– Можно мне зайти на минутку?

Я механически кивнула, потом подумала о Льюисе. Впрочем, велика важность! Что мне их молчаливые, ледяные взгляды, какая разница, что они думают друг о друге!

Итак, Пол проследовал за мной к террасе, где Льюис, растянувшись в кресле, наблюдал за птичками. Он из далека приветливо помахал рукой, но, заметив Пола, резко опустил ее. Я вошла на террасу и остановилась перед Льюисом:

– Льюис, Фрэнк умер.

Он вытянул руку, нерешительно коснулся моих волос, и тут я не выдержала, что-то во мне сломалось. Я упала на колени и зарыдала у ног этого ребенка, ничего не знающего о горестях жизни. Рука Льюиса прошлась по моим волосам, лбу, залитым слезами щекам; он молчал. Слегка успокоившись, я взглянула вверх: Пол ушел, не сказав ни слова. И неожиданно я поняла, что не плакала при нем по одной простой причине: он этого очень хотел.

– Ну и вид, должно быть, у меня, – пробормотала я, взглянув на Льюиса. Я знала, что глаза у меня заплыли, тушь потекла, косметика погибла. И в первый раз в жизни в присутствии мужчины меня это нисколько не беспокоило. Во взгляде Льюиса, в том моем отражении, которое этот взгляд возвращал мне, я видела только заплаканного ребенка Дороти Сеймур, сорока пяти лет. В его взоре чувствовалось что-то мрачное, пугающее и успокаивающее, из-за искренности, исключающей всякую фальшь в проявлении чувств.

– Тебе тяжело, – задумчиво произнес Льюис.

– Я очень долго любила его.

– Он покинул тебя, – отрезал Льюис. – И наказан. Такова жизнь.

– Ты слишком наивен. Жизнь, слава Богу, не детская игра.

– А хотелось бы… – Льюис больше не смотрел на меня; его внимание снова обратилось на птичек. Он, казалось, полностью забыл обо мне. На мгновение я подумала, что его сочувствие не так уж глубоко. Мне не хватало Бретта, воспоминаний о Фрэнке, которого мы могли бы воскресить в разговоре, рук Пола, время от времени платочком осушающих мне слезы, – короче, иной, отвратительной, слюнявой, сентиментальной комедии, которую мы могли бы сыграть на этой самой террасе. В то же время я гордилась тем, что удалось обойтись без этого.