Екатерина I - Сахаров Андрей Николаевич. Страница 44

Таща за руку почти с усилием совсем упавшего духом Ушакова, Толстой чуть не последним вошёл в собор и успел только добраться до решётки, за которою происходило венчание цесаревны.

Екатерина I стояла уже на своём месте с младшею дочерью и окружавшими дамами, из которых ближайшая к краю, княгиня Меньшикова, в костюме своём проявила в этот день такую пышность, что убор её блеском бриллиантов своих далеко превосходил и игру короны её величества. За крайним правым столбом стоял Сапега, сияя своею парчою и бриллиантами не меньше княгини Меньшиковой.

– Вот он где приютился! – сквозь зубы процедил старец и окинул глазами вокруг себя, ища своих спутников и собеседников; но вокруг него стояли все люди далеко не близкие и даже много таких, с которыми он никогда не заговаривал. Поэтому болтливому старцу пришлось довольствоваться немыми заключениями, ни с кем не делясь впечатлениями и догадками.

Шафирову выпала на этот раз более благодарная роль. В соборе он нашёл местечко подле генерала Бутурлина, а тот посвятил его шёпотом в положение дел, создавшееся чуть не накануне свадьбы цесаревны, далеко не выгодное для Меньшикова. Бассевич выражал неудовольствие на светлейшего князя по поводу денежных расчётов и теперь избегал с ним встречи. До поездки в церковь герцогу Ижорскому удавалось довольно удачно лавировать, но когда воротились в церемониальную галерею и сели за стол по нумерам, то пришлось верховному маршалу, отцу посажёному, сесть против первого министра голштинского двора и волей-неволей обращаться к нему, предлагая тосты. Например, первый тост провозглашён был государынею-родительницею – «за счастливое соединение!». Второй тост предложил герцог-новобрачный, отвечая благодарностию, с пожеланием «здравия, долгоденствия и полного исполнения желаний августейшей родительнице, императрице всея России». Голштинский министр провозгласил «благоденствие всего царственного дома всероссийского и народа русского, управляемого добрейшей и премудрейшей императрицей».

Ответом на это, разумеется, должно было последовать провозглашение:

– Да процветает Голштиния под скипетром наследственных герцогов, равно близких и России, и Швеции! – Но Меньшиков, погружённый в думу, сидел опустив голову, как бы отделившись от всего окружающего.

Бассевич не один раз взглядывал на недавнего своего друга, но тот хранил неприличное молчание, ещё ниже опустив голову. Бассевич, взбешённый, поводил взглядом, полным обиды, вокруг и около, но вдруг глаза его встретились с пламенным, ярким взором князя Сапеги, который понимающе кивнул ему головой и приподнялся с своего места. Бассевич послал ему взгляд благодарности, поняв, что ему на выручку является неожиданный союзник. Сапега уже действовал. Он подошёл к государыне и вполголоса молвил:

– Ваше величество, позвольте мне, в качестве облагодетельствованного вашим августейшим вниманием, ответить на тост министра вашего светлейшего зятя: пожеланием благ вашему и голштинскому родам, соединяющимся для будущего благоденствия.

– Благодарю, князь, вы отгадываете моё желание; уполномочиваю вас, в качестве моего преданного, как вы говорите, слуги… фельдмаршала моего, произнести…

Сапега поднял бокал и громким голосом произнёс:

– Да здравствуют августейшие родственные фамилии, императорский род всероссийский и герцогский Голштейн-Готторпский, в лице юных отраслей их, ныне соединённых на общее благо! Урраа!

Громовое «ура!» всех присутствующих покрыло произносившего пожелание, и под громом его как бы очувствовался светлейший. Он обвёл глазами вокруг себя, словно не понимая, что делается. Взгляд его остановился на кавалере, чокающемся с императрицею.

Мгновение – и этот отважный чокальщик подлетел к герцогу голштинскому, и тут-то Меньшиков понял, что Сапега, названый его брат, явно, должно быть, идёт против него, присваивая себе его роль. Он не утерпел. Встал, подошёл к нему и спросил, меряя глазами дерзновенного:

– Кто тебе, чужеземцу, дал право за нас пускаться выражать пожелание?..

– Служба и должность, мне пожалованная её величеством.

– Какая?

– Сан фельдмаршала!

– Кто это тебе такую чуху отпустил?

– Пожаловала меня лично Сама, её величество.

– Не слыхал! Не понимаю…

– Тебе и то не удаётся понять, что следует делать, чтобы не ставить свою повелительницу в неприличное положение, да ещё в такой торжественный день, как сегодня, и… ещё за столом…

– Не тебе меня учить! Я сам могу и хочу тебя поучить.

– Поздно!

– Просто прогоню…

– Не смеши!

– Смотри, вместо смеха не было бы слез.

– Я не ребёнок, а ты хотя поглупел, как старая баба, а всё же не нянька моя. Одумайся: где ты и что ты несёшь? Мы равны с тобой теперь чином. Как же ты мне угрожаешь?..

– Я тебе докажу, что не равны… Я…

– Князь! Государыня просит, – взяв за руку Меньшикова, произнёс полушёпотом Ягужинский и, не давая ему передохнуть, потащил к императрице.

– Князь, – произнесла шёпотом, гневно государыня, – я просто не понимаю, что с тобой делается!

– Государыня! Я не могу терпеть унижение от въезжих сюда самозванцев.

– Я Сапегу пожаловала в фельдмаршалы… он не самозванец… Я ему очень благодарна за то, что он вывел всех из затруднения, устроенного вашею милостью…

Меньшиков поник головой и проворчал:

– Новая напраслина!

– Спроси, князь, у Дарьи Михайловны: она лучше всех тебе объяснит это; а теперь прошу не заводить ссоры.

Светлейший сел на своё место мрачнее ночи. Гордость его была глубоко уязвлена, а сознания, что он сам единственный виновник афронта, у Меньшикова никогда не было. Он всегда относил свои неудачи и неприятности нисколько не к себе, а все к зависти и ненависти врагов, ни на минуту не начиная сомневаться, что есть что-то неладное и в его действиях. Это не раз раскрывала перед самолюбивым супругом княгиня Дарья Михайловна. Теперь и она была в мрачном настроении, зная норов мужа и понимая, что пассаж его, на свадьбе едва ли сойдёт легко, а главное, что и Сапегу, которого княгиня очень уважала, светлейший сделал врагом своим, как думала она теперь. Вмешательство Сапеги княгиня объяснила себе совсем не так, как князь, а, скорее, желанием его же выручить, прекратив тяжёлое положение, всеми равно чувствуемое и бившее в глаза. Без сомнения, думала княгиня, не явись Сапега, голштинский герцог окончательно бы разгневался и положение создалось бы ещё худшее! А теперь, с Самой одной – можно ещё сговорить и указать ей резоны, которые примутся и объяснятся к выгоде Данилыча. На него давно уже оборотились глаза всех, и на всех лицах можно было прочесть невыгодное для князя решение.