Хребет Мира - Сальваторе Роберт Энтони. Страница 40

Куллан-полукровка смотрел прямо перед собой, не мигая и не разжимая губ.

Яркхельд щелкнул пальцами, и помощник принес ему духовую трубку. Старик осмотрел ее и показал народу.

— С помощью этой, казалось бы, безобидной вещицы наш размалеванный друг может попасть в любой предмет с точностью, с какой лучник пускает в цель стрелу, — пояснил он. — И дротик, например кошачий коготок, наш размалеванный друг может покрыть каким-нибудь редким ядом. Смесью, вызывающей кровотечение из глаз или же лихорадку, от которой кожа горит огнем, а носоглотка заполняется мокротой так, что невозможно вздохнуть, — вот лишь некоторые возможности нашего приятеля.

Толпа откликалась на каждое слово, и ее возмущение и отвращение все нарастало.

— Признаешь ли ты свою вину? — неожиданно заорал Яркхельд прямо в лицо пирату.

Но тот по-прежнему стоял не шелохнувшись. Будь он чистокровным кулланом, он применил бы заклинание, от которого старик забыл бы, кто он и что тут происходит, но Ти-а-Никник был полукровкой, а потому не владел врожденными способностями своей расы. Однако он умел сосредоточиваться, как кулланы, становясь, почти как Вульфгар, невосприимчивым к окружающему.

— Ты признаешься, — приговаривал Яркхельд, не подозревавший о его способностях, водя пальцем у него перед носом, — но будет уже слишком поздно.

Стражники отвязали пирата от шеста и начали таскать от одного пыточного устройства к другому, и толпа просто обезумела. Прошло полчаса. Ти-а-Никника били, хлестали плетьми, поливали раны соленой водой, выкололи один глаз тлеющей палкой, но тот по-прежнему не желал говорить. Он не издал ни крика, ни стона, ни мольбы о пощаде.

С трудом сдерживаясь, Яркхельд подошел к Морику, не желая прерывать спектакль. На этот раз он даже не стал предлагать ему сознаться. Он жестоко бил его, как только Морик пытался произнести хоть слово. Потом Морика перетащили на дыбу, и палач раз в несколько минут слегка поворачивал колесо. Постороннему глазу этот поворот был почти незаметен, зато Морик ощущал его на себе даже чересчур хорошо.

Ти-а-Никник тем временем по-прежнему стоически переносил все пытки. Когда Яркхельд вновь подошел к нему, пират уже не мог стоять сам, и стражники силой удерживали его в положении стоя.

— Ну что, ты готов рассказать мне правду? — обратился к нему старик.

Ти-а-Никник плюнул ему в лицо,

— Привести сюда лошадей! — взвизгнул судья, затрясшись от злости. Толпа, казалось, обезумела вконец. Городской совет нечасто устраивал такую казнь. Те же, кому случилось видеть четвертование, утверждали, что зрелища лучше не бывает.

На площадь вывели четырех белоснежных лошадей. Стражники оттеснили, народ, и животных подвели к помосту. Каждая лошадь была впряжена в постромки, к которым привязали запястья и щиколотки Ти-а-Никника.

По знаку судьи всадники хлестнули могучих животных, направляя их по сторонам света. Мышцы татуированного пирата напряглись, но сопротивляться было бесполезно. Тело Ти-а-Никника растянулось, насколько только было возможно. Он стонал и хрипел, б всадники и их вышколенные животные некоторое время удерживали его в этом положении. Спустя мгновение послышался хруст плечевого сустава, потом из суставов выскочили колени.

Яркхельд сделал всадникам знак стоять неподвижно и подошел к пирату, держа в одной руке нож, а в другой плеть. Он поиграл блестящим клинком перед глазами стенавшего Ти-а-Никника.

— Я могу прекратить эту боль, — предложил судья. — Сознайся, и я убью тебя быстро.

Пират застонал и отвернулся. Яркхельд взмахнул рукой, и лошади сдвинулись на шаг.

Теперь разошелся тазобедренный сустав, и только тогда Ти-а-Никник наконец взвыл! Кожа начала лопаться, и толпа зашлась от восторга.

— Сознавайся! — орал Яркхельд.

— Я стрелял в него! — закричал Ти-а-Никник, но Яркхельд, не дав толпе разочарованно загудеть, выкрикнул:

— Слишком поздно! — и хлестнул плетью.

Лошади рванули, и ноги Ти-а-Никника оторвались от туловища. Еще мгновение лицо несчастного было искажено гримасой нечеловеческой боли и страха, но потом лошади разорвали и верхнюю часть его тела.

Кое-кому в толпе стало плохо, кого-то тошнило, но большинство радостно визжало.

— Правосудие, — сказал Робийярд Дюдермонту, который едва сдерживал гнев и отвращение. — Благодаря таким зрелищам убийств станет меньше.

Капитан фыркнул:

— Это лишь потакание самому низменному в природе человека.

— Не могу не согласиться, — ответил Робийярд. — Не я издаю законы, но, в отличие от вашего друга-варвара, я им послушен. Разве мы лучше относимся к пиратам, которых преследуем в открытом море?

— Мы делаем то, что должны делать, — возразил Дюдермонт. — Мы не мучим их, чтобы удовлетворить свои извращенные аппетиты.

— Но мы радуемся, когда удается пустить их ко дну, — сказал Робийярд. — Мы же не оплакиваем их смерть, и зачастую мы даже не останавливаемся, чтобы спасти живых от акул. А если и подбираем кого-нибудь, обычно оставляем его в одном из портов вроде Лускана, где его неминуемо ждет похожее наказание.

Дюдермонту было нечего возразить, поэтому он просто стоял и молча смотрел перед собой. Но человек гуманный, с благородной душой, капитан считал, что это зрелище не имеет ничего общего с правосудием.

Яркхельд вернулся к Морику и Вульфгару прежде, чем многочисленные помощники успели очистить площадь от крови.

— Видишь, сколько времени ему понадобилось на то, чтобы признаться? — обратился он к Морику. — Но он опоздал, поэтому пришлось страдать до конца. Ты будешь так же глуп?

Конечности Морика были готовы сломаться, и он хотел сказать что-то, но Яркхельд приложил палец к его губам.

— Сейчас не время, — промолвил он. Морик снова попытался открыть рот, но Яркхельд заткнул ему рот грязной тряпкой, а другую обмотал вокруг головы, чтобы кляп держался надежнее.

Старик обошел дыбу и достал небольшой деревянный ящичек, прозывавшийся крысоловкой. Толпа радостно загудела. Увидев это, Морик выпучил глаза и изо всех сил замотал головой, пытаясь освободиться от повязки. Крыс он ненавидел и всю жизнь страшно боялся.

И вот теперь должны были осуществиться его самые жуткие кошмары.

Яркхельд подошел к краю помоста и поднял ящичек высоко над головой, медленно поворачивая, чтобы люди могли его как следует разглядеть. Три боковые стенки, дно и крышка были сделаны из досок, а передняя стенка забрана мелкой металлической сеткой. Дно сдвигалось, открывая лаз. Крысу сажали в крысоловку, устанавливали на голый живот преступника, отодвигали заслонку, а сам ящичек поджигали. Крыса спасалась от огня единственно возможным путем — сквозь человека, в данном случае — через Морика.

Человек в перчатках принес крысу, сунул в коробку и установил ее на обнаженном животе Морика. Открыв заслонку, он не поджег ящик, а дал крысе походить по голому телу, цепляясь коготками. Морик беспомощно забился.

Яркхельд подошел к Вульфгару. Старик размышлял, чем, учитывая, насколько разогрета толпа, довести сброд до исступления. Какой пытке подвергнуть этого бесчувственного гиганта, чтобы превзойти впечатление от двух предыдущих казней?

— Как тебе нравится то, что происходит с твоим другом Мориком? — поинтересовался он.

Вульфгар, которого во владениях Эррту грызли чудовища, устрашившие бы целые полчища крыс, промолчал.

— Вас здесь чтят безмерно, — заметил Робийярд Дюдермонту. — Нечасто случаются в Лускане групповые публичные казни.

Первая фраза задела капитана. Только подумать, причиной этого жуткого зрелища было уважение, которым он пользовался в Лускане. Это неправда, это всего лишь предлог, пользуясь которым мучитель Яркхельд мог чинить подобную расправу над людьми, пусть даже повинными в преступлении. Дюдермонт по-прежнему сомневался, что Вульфгар с Мориком были замешаны в покушении на него. Но сознание того, что происходящее перед его глазами творится в его честь, внушило ему глубочайшее омерзение.