Звездочёт - Самофалов Леонид В.. Страница 24

– Это пляжные тапочки, Кузьма Николаевич. Их еще вьетнамками называют. Состоят, в основном, из подошвы и несложного крепления. Я на такие следы, – он указал рукой, – в Юрмале вот так насмотрелся.

– Что ни час, то новость! Кто бы мог подумать: пляжные тапочки!

– А вот сам он и подумал. Знаете, зачем они?

– Зачем?

– Он предусмотрел и то, что вы можете вызвать служебную собаку. Тапочки из резины, запах резкий, забьет собаке чутье, больше ни на какой запах она не пойдет. А чтобы ей далеко не ходить, и вам с проводником тоже, он снял их за дверью да куда-нибудь на середину вашей живописной лужи и зашвырнул. Потом сам прошелся по воде, надел какую-то другую обувь – и прости-прощай, село родное.

Судя по этой цитате из стихотворения Кольцова, эксперт не чужд был поэзии. Сам же Кузьма Николаевич знал стихотворение лишь потому, что навсегда зазубрил его то ли в пятом классе, то ли в шестом – этого уже не помнил.

– Значит, вы думаете, они в луже?

– Уверен. Им цена полтора рубля. Когда человек берет сейф, он может пойти и на большие расходы, чтобы и замести, и запутать следы. Скажите ребятишкам, они вам через час принесут эти «вьетнамки».

– Нет! В луже немало стекла и железяк. Так что без ребятишек.

…Специалисты уехали часа в три пополудни, Ишечкина тоже ушла домой, уехал наконец перекусить и Буграев.

– Ну, что они раскрыли? – спросила Валентина Степановна, собирая на стол. – Дали зацепки?

– Навалом. Выгляни, где там ребенок и что делает.

– Отсюда вижу, не волнуйся. Какую-то козявку рассматривает.

– Ты ему включи магнитофон. Поставь кассеты, что Аннушка привезла, там есть интересное.

– А он что, музыку любит?

– Должен любить, – убежденно ответил Кузьма Николаевич.

Митю она ему больше не отдала: сказала, довольно таскать ребенка туда, где ему делать нечего.

Кузьма Николаевич оставил машину во дворе дома, в сельсовет направился пешком. Серая «Волга» директора совхоза уже стояла в тени деревьев у здания конторы, и Буграев поспешил в кабинет Ганелина.

Леонтина Стефановна сидела здесь, как и давеча, сложив на коленях руки, и покорно ждала; Ганелин что-то писал за столом, при появлении Буграева поднял глаза и сообщил:

– Приехал.

– Знаю. – Кузьма Николаевич бросил сумку на свободный стул, за ней туда же фуражку, спросил: – Кто будет разговаривать?

– Но ведь вроде уже договорились, – жалобно произнес председатель сельсовета. – Неловок я что-то, понимаешь?

– Ладно, набери и давай трубку, – велел Буграев, подсаживаясь поближе к телефону.

Ганелин соединился с Монгушем и торопливо передал трубку участковому.

– Да? – послышался в ней низкий, тяжеловесный, нетерпеливый, требовательный, внушающий почтение и робость голос; Буграев даже усмехнулся про себя: как бы не испугаться. – Ну так я слушаю, кто там?

– Добрый день, Сардар Аспетович.

– День добрый.

– Буграев звонит.

– Узнаю, узнаю. Слушаю.

В голосе зазвучала настороженность; не так уж часто приходилось участковому беседовать с директором совхоза по телефону, и всегда тот выражал вроде бы радость, на шутку отвечал шуткой; теперь же Буграев, взглянув на Ганелина, невольно пожал плечом.

– Сардар Аспетович, – спокойно, без всякого нажима в голосе произнес Буграев, – я не помню наизусть дословно одно высказывание Маркса, но хорошо помню его суть. А она такова: общество, которое не желает заботиться о стариках, деградирует, идет к вырождению.

– Ну так, не спорю. А в чем дело?

– Дело в том, что Егор Иванович, по его словам, дважды пытался доказать вам: «флигелек» не имеет права пустовать, когда в селе есть человек без своего угла, хороший человек, всеми уважаемый…

– Вы что, говорите со мной как депутат?

– Ну и как депутат, если хотите.

– И имеете в виду Кушнер?

– Именно ее. И могу заверить вас: примем все меры, чтобы найти выход из положения, но никто не дождется, чтобы наше общество стало деградировать.

– А зачем вы горячитесь, Кузьма Николаевич?

– Это вам кажется, я не горячусь.

– Нет, это вам кажется, что не горячитесь. Не надо, – посоветовал он с очень сложной интонацией: тут было и предупреждение «не зарывайся», и предложение «давай миром». Однако услышав это, Буграев распрямил спину и теперь уже со спокойствием, показавшимся Ганелину зловещим, спросил:

– Вы, по-моему, хотите что-то добавить?

– Да нет, нет, Кузьма Николаевич, чего там добавлять, – вдруг длинно заговорил Монгуш. – Будто мы не за прогресс, не за движение вперед, консерваторы какие-нибудь. Вы же знаете, сложа руки не сидим, работаем. До вас еще тут подумали, прикинули, решили: пусть вселяется. – Он сделал паузу. – Чего молчите?

– Да по правде – не знаю, что сказать.

Буграев и впрямь растерялся от неожиданности. И тогда Монгуш, понимая, что хоть и не надолго, но стал хозяином положения, с нескрываемым больше раздражением завершил разговор:

– Я знаю, что сказать. Пусть, пусть она вселяется в этот чертов «флигелек», ваша всеми уважаемая Кушнер. Вопросов больше нет?

– Есть. Когда она может вселиться?

– Да хоть сейчас.

– А дверь на замке?

– Позвоню коменданту, откроет.

Ганелин подскочил и принялся пожимать сразу обе руки Леонтине Стефановне, та заулыбалась и заплакала, а Буграев предостерегающе поднял руку, продолжая беседу по телефону.

– Спасибо, Сардар Аспетович, и от Кушнер, и от Ганелина, и от меня. Но еще одна маленькая просьба. В общежитии нет системы ордеров, жильцов просто записывают в журнал, при выезде вычеркивают. Так?

– Ну, – опять настороженно выдавил директор.

– А ведь «флигелек» – это уже не совсем общежитие. Разумеется, изобретать по такому случаю ордер тоже нет смысла, но вот приказ издать на заселение пристройки, на мой взгляд, необходимо. Чтоб, понимаете, копия всегда была у Кушнер.

– Как раз не понимаю, – действительно зашел в тупик Монгуш. – К чему такая формальность?

– Всякое в жизни бывает, Сардар Аспетович. К примеру, я ввалюсь пьяный среди ночи, потребую объяснить, на каком основании она там обитает. Пусть у нее будет документ за подписью и печатью.