Трудно отпускает Антарктида - Санин Владимир Маркович. Страница 23

– Ты ж на вахте, – напомнил я.

– Магнитная буря, эфир взбесился. – Костя снова зевнул, с завыванием. – Ладно, Веня, дома отоспимся. Подумаешь, год! Оглянуться не успеешь. Вот какой я себе план наметил, Вениамин Григорьич. Как только вернусь домой, первым делом в баньку, к дяде Сёме, чтоб он из меня всю эту стужу выжал. Потом в пивбар, чешское под рачков и скумбрию. А потом… Прости меня, благоверная, душа трепещет, давай поиграем в любовь и дружбу! Эх! Сам завидую…

– Знаешь, что бы тебе сказал Пухов?

– Догадываюсь.

– «Как не стыдно, товарищ Томилин, нести жеребятину, вы же интеллигентный человек, классику читаете!»

Костя засмеялся.

– Точно, он и на Большой земле будет спать в обнимку со своим радикулитом! Ну, твоя очередь, что будешь через год делать?

– У тебя, Костя, нет взлета фантазии. Банька, пиво, скумбрия… Нам с Пуховым стыдно за вас, товарищ Томилин. Я в Гагру поеду. Домик там есть на горушке, протянешь из окна клешню – мандарины, желтенькие, кругленькие… Арчил Шалвович Куртеладзе – хозяин, старый мудрый джигит. Только, говорит, дай телеграмму – будет тебе, Веня, комната с видом на море, виноград и шашлык от пуза, девочки с голубыми глазами… Вот это жизнь!

– А ты в зеркало на себя давно не смотрел? Фотокарточкой для голубых глаз не вышел.

– Тёмный ты человек, Костя. Для ихней сестры не фотокарточка самое главное.

– А что?

– Ты не поймешь, образования не хватит. Главное для них, товарищ Томилия, – это шарм… Легок на помине!

– Вы обо мне? – Пухов присел, вздохнул. – Не снится… В мои годы сон вообще проблема, а тут еще такое…

– Принесло нытика… – Костя вполголоса выругался.

– Кроссворд от нечего делать решаю, – поведал Пухов. – Веня, тут по вашей части: «деталь дизеля», восемь букв, третья «р».

– Где это кроссворд неразгаданный нашли?

– Я старые резинки подчищаю. Так что бы это могло быть?

– Форсунка, наверное.

– Фор-сун-ка, – Пухов чмокнул губами. – Подходит. Спасибо, Веня.

– Еще что-нибудь?

– Ну, если вы так добры… «Частиковая рыба» не получается, шесть букв, пятая «д».

– Сельдь не подойдет?

– Минуточку… Отличнейшим образом! Премного благодарен. Вот и разгадан этот дурацкий кроссворд… Что теперь делать?

– Спать, Евгений Палыч, а там видно будет.

– Холодно у нас в спальне, батареи нужно проверить.

– Теплее уже не будет, Палыч, солярки в обрез, экономим.

Пухов горестно закивал головой.

– Слышал… Веселая зимовка нас ожидает, как я понимаю… Полная благополучия и высокого смысла.

– Действительно, шли бы спать, – неприязненно буркнул Костя. – Киснуть мы и сами умеем.

– Хоть бы вы, Томилин, не превращались в мэтра. Последнее время все только тем и занимаются, что учат жить.

– И правильно учат, за дело.

– За какое дело? – повысил голос Пухов.

– Перечислить?

– Будьте любезны!

– Эй, выпру из дизельной! – предупредил я. – Брось, Костя, мне только вашего лая не хватает.

– А чего он заводит? – разошелся Костя. – Кто утром склоку с посудой затеял? Пухов. Кто Андрей Иванычу в душу плюнул? Пухов! Кто еще по второму разу зимовать не начал, а уже слезу вышибает? Знаем мы вас, Пухов!

Я и в самом деле хотел гнать их в шею, да рука не поднялась. Пухов как-то сгорбился, сник и стал совсем старый.

– Что вы обо мне знаете, Костя? – тихим и дребезжащим голосом сказал он. – Может быть, то, что, когда вы, с позволения сказать, пешком под стол ходили, я высаживался с «морских охотников» в немецкий тыл? Или то, как от звонка до звонка двадцать два года отзимовал на разных станциях? То, что у меня старая и больная мама, для которой я единственная надежда и утешение? Что вы еще знаете обо мне, Костя?

А потом посмотрел на Костю так, что тот глаза отвел, и вышел из дизельной.

– Вот, обидел человека, – расстроился Костя.

– Ты уж действительно попер… Полегче бы надо.

– Надо, надо… Думаешь, не понимаю? У меня ведь у самого мать второй месяц в больнице… И Кира с дочуркой, всего три годика… Представляешь, что завтра будет, когда узнают? Сам, своей рукой в эфир отправил – обрадовал… Душа на мелкие части разрывается, так болит…

…Рваная какая-то ночь была – ни поговорить как следует, ни подумать. Раньше в дизельную никто и не заглядывал, велика радость соляркой дышать, а сегодня будто сговорились, дверь так и хлопала. И хоть бы кто в сторону увел, анекдот, что ли, рассказал бы, посмеялся – так нет, каждый со своей тоской приходит, ждет сочувствия. Сначала Димдимыч целый час черную тучу нагонял, потом Валя про свою любовь к жене вздыхал, какая у него замечательная и к нему, недостойному, ласковая (с таким будешь ласковая! Всю жизнь под каблуком и деньги немалые привозит). А у меня из головы не выходил Пухов, так и звучало в ушах, как он это слово сказал: «мама». Такая в нем была боль и ласка, что у меня чуть слезы на глаза не навернулись. И его жаль и себя; моей-то мамы давным-давно нет, лица ее почти что не помню, одно слово «мама» и осталось. Была б у меня мама, я б тоже знал, что хоть один на свете человек, а ждет, не променяет на другого, который поближе и рылом смазливее… Наконец пришел Саша, и только я обрадовался, что можно отвести душу, как вслед за ним заявился Дугин.

– Спасибо, что навестил, – сердечно сказал я ему, – очень я по тебе соскучился.

– А я по тебе нисколько, – умно ответил Дугин. – Просто интересуюсь, не запорол ли дизель.

– Хороший ты человек, Дугин, Хочешь, научу закрывать дверь с той стороны?

Пока он раздумывал, как бы поостроумнее окрыситься, Саша его спросил:

– Ты-то чего не спишь?

– Сколько можно, днем спал, ночью спал, – гордый за свой организм, ответил Дугин. – Мне, сам знаешь, твоих пилюль не надо.

– Женя, – с огромным дружелюбием спросил я, – а у тебя бывают какие-нибудь жалобы? Ну, на здоровье, питание, настроение?

– А зачем тебе? – подозрительно спросил Дугин.

– Да так, уж очень ты редкостный экземпляр: всегда всем доволен.

– Почему это всем? Думаешь, мне улыбается на каше полгода сидеть? Так и до катара желудка недолго.

– Не беспокойся, голубчик, – успокоил Саша, – гастрит обычно возникает на нервной почве, а у тебя нервы вполне исправного робота.

– Ты не очень-то обзывай, док!

– Вот чудак, да мы все тебе завидуем! – Саша очень удивился. – Спишь сном праведника, из-за очереди на книги не волнуешься, к уходу «Оби» отнесся с исключительным спокойствием – словом, живешь и трудишься, как робот с его нервной системой из нержавеющей проволоки.

– А что мне, визг подымать? – Дугин был озадачен, поскольку не понял, обижают его или делают комплимент. – Я, может, больше тебя домой хочу, но раз надо, значит, надо.

– И чего ты, док, в самом деле от Женьки требуешь? – вступился я. – Он же изложил свою позицию: сидим в тепле, спим вволю, да и суточные, опять же, идут. Чем больше сидим, тем больше суточных, правда, Женька?

– Сказал бы я тебе…

– А ты скажи, скажи!

– Веня, не возникай, – со скукой сказал Саша.

Дугин посмотрел для престижа на шкалу, проверил давление, обороты – все-таки старший механик, начальство – и вышел.

– Знаешь, детка, – проникновенно сказал Саша, – мне хочется здорово тебя отлупить. Кажется, зря я тебя воспитываю, бессмысленно трачу энергию.

– Не зря, – возразил я, – ты совершенствуешь мою психику.

– Дурак ты, Веня.

– Сам знаю, что дурак.

– Врешь. Настоящий дурак уверен, что он очень умный. Ты, Веня, конечно, не дурак, ты осел.

– Почему? – запротестовал я.

– А потому, что осел, причем из самых отпетых. Если раньше я легкомысленно полагал, что Филатов длинноух по своему юному возрасту, то теперь пришел к выводу, что осел он по своей сущности, до мозга костей и последней капли крови. Я нисколько не удивлюсь, если вместо членораздельной речи из твоей пасти извергнется: «И-а! И-а!» И не ухмыляйся, я говорю серьезно. Давай же проанализируем, почему ты осел.