Последняя империя. Книга вторая - Сартинов Евгений Петрович. Страница 65

На следующий день Фомичеву пришлось заступить на дежурство по роте. День прошел в повседневной суете, и к ночи, когда рота отошла ко сну, подступила расслабляющая усталость. В ротном карцере, в двух шагах от стола дежурного, был заперт Морозов, уже наголо постриженный и переодетый во все армейское. Нестерпимо хотелось спать, и чтобы как-то отвлечься от этого Вовка открыл окно кормушки и тихо спросил.

— Эй, Мороз, как погулял в этот раз?

— Нормально, — донеслось до ушей Владимира.

— Где был?

— В Питере.

— Лучше б к Черному морю съездил, в Евпаторию. Или в Ялту. Там тепло, там фрукты, абрикосы.

— Да был я в этой Ялте, еще в прошлом году, а в Питере вот не был.

— Ну и что там есть хорошего?

— Там все хорошее. Улицы, дома, памятники. Знаешь какие атланты там стоят около Эрмитажа? Здоровые, черные, полированные.

— Это памятники что ли?

— Ну да, только у них на плечах держится крыша.

— А-а! Видал я раз такую штуку на картинке, помнишь, про древнюю Грецию нам Мироныч показывал.

— Ну да, — Мороз вздохнул. — Как хорошо на воле, ты не представляешь!

— Что ж там хорошего? Опять по торговкам прошелся?

— Да причем там торговки, Вовка! Жизнь там другая, что хочешь, то и делаешь, как хочешь, так и живешь. Разве ты так жить не хочешь?

Владимир попробовал представил себе подобную жизнь и поневоле вспомнил вечный холод подвалов, голод, когда в животе ноющая боль пустого желудка, и сон, каждые пять минут прерывающийся зябкой дрожью всего тела. Все это так не вязалось с этой его сегодняшней, размеренной и определенной жизнью.

— Нет, не хочу. Тут все просто, понятно, а там... надо искать жратву, ночлег.

— Да не это самое главное в жизни, Вовка!

— А что главное?

— Как тебе объяснить? Свобода, воля. Выйдешь на набережную, сядешь на ступеньки, и смотришь на стрелку Васильевского острова. А там такая красота: здание биржы, Ростральные колонны. Можно сидеть и смотреть на это часами.

Он чуть помолчал, потом неожиданно начал читать стихи.

— Я растворяюсь в этой синеве, и над Исакием лечу как птица, и ночью мне опять не спиться, мне кажется, что это только снится, а если я усну, я снова там, в армейской той тюрьме...

Мороз читал долго, негромко, без выражения, монотонно, но Владимир боялся даже громко дышать, чтобы не пропустить ни звука. Наконец он замолк, и Фомичев спросил:

— Это все твое?

— Да.

— А ты не пробовал как-нибудь перевестись на гражданку? Ну, там в интернат, детский дом.

Мороз рассмеялся.

— В детский дом меня не возьмут, мне уже пятнадцать. Да и не хочу я туда. Я и оттуда сбегу, а это значит что? То, что меня опять запрячут либо в кадеты, либо в тюрьму.

— Не пойму я тебя, ... — начал было говорить Владимир, но тут снизу хлопнула дверь, и он, подскочив со стула, торопливо захлопнув окно кормушки. Это были оба прапорщика, Симонов и Пимонов. Выслушав рапорт курсанта Симонов кивнул на дверь карцера.

— Открой ее, а сам отойди подальше.

Они зашли, закрыли за собой дверь. Фомичев хоть и отошел подальше, но все же слышал их голоса, слов разобрать не мог, зато угрожающие интонации слышал явно. Вскоре из карцера начали доносится болезненные вскрики, стоны. Владимир вспотел, он долго колебался, но потом все же на цыпочках пробрался к двери и прислушался.

— Ну, так что, будешь, сука, бегать еще?!

— Буду, — прохрипел искаженный болью голос Мороза. И вслед за этим сразу послышались тупые шлепки ударов.

— Нет парень, мы тебя все равно обломаем! — судя по скрипучему голосу это был Пимонов. — Ты нам всю отчетность ломаешь, я из-за тебя, падлы, старшего прапорщика ни как не получу.

— Все равно сбегу, — слабо донеслось до Фомичева, и опять тупые удары.

Не выдержав Владимир на цыпочках отошел к окну, уставился на пустой, освещенный единственным фонарем плац. Сердце сжимала тупая боль сочувствия и сострадания к Морозу. Если б не эти стихи, он, может быть, и не принимал это все так близко к сердцу. А так... словно что-то надломилось в нем.

Прапорщики вышли из карцера минут через десять, мокрые от пота и злые.

— Завтра мы еще придем, и спросим тебя по полной программе! — в сердцах бросил обращаясь внутрь камеры Симонов. — Закрой! — Велел прапорщик Владимиру. — И ни какой ему воды и пищи двое суток!

Когда снизу хлопнула входная дверь Володька подскочил к столу, схватил графин, стакан и проскользнул в карцер. Морозов лежал на полу, свернувшись калачиком.

— Витька, Витька, — начал тормошить его Фомичев. Постепенно тот пришел в себя, застонал. Володька приподнял его и поднес к губам стакан с водой. Тот жадно, но с трудом выпил его, прохрипел:

— Еще!

На лице Мороза не было ни синяков, ни ссадин, но каждое движение доставляло ему боль.

— Все потроха отбили, — пожаловался он.

— Ну, а зачем же ты говорил что сбежишь? Пообещал бы что исправишься, а потом все равно дал бы деру! Вот дурак!

— Надоело мне все врать, притворяться. Я хочу жить по своему, понял, Вовка?

— Да понял я, понял!

Фомичев метнулся назад, достал из тумбочки свою пайку: кусок белого хлеба с маслом и полтора кусочка сахара.

— На, поешь!

— Не могу я, спасибо... тебе.

Судя по голосу Мороз плакал, только в свете тусклой лампочки слез не было видно.

— На, я положу ее здесь, а ты потом поешь, хорошо? Я пойду, мне надо пройти дневальных проверить, да поднять наряд на кухню.

Когда минут через сорок вернувшийся Фомичев заглянул в камеру, Мороз лежал свернувшись клубочком.

— Мороз, ты спишь? Витька?

Тот не ответил, и успокоенный Фомичев закрыл окошко.

«Пусть поспит, это для него сейчас лучше всего».

В шесть началась повседневная суматоха побудки, в восемь он сменился. И вдруг к обеду Фомичев узнал что Морозова увезли в городской госпиталь. В корпусе началась какая-то странная суматоха. Капитан и его «Фобос» и «Деймос» с растерянными лицами метались по казарме заставляя дневальных в очередной раз переправлять койки и в десятый раз мыть полы. Личный состав был снят с занятий, построен, все получили нагоняй за внешний вид, половину роты тут же обкорнали налысо, всех заставили подшить на камуфляж новые подворотнички. Все прояснилось в три часа, когда в роте появился командир корпуса, его заместитель по воспитательной части, и толстый офицер с погонами майора. Осмотрев роту и выстроенный личный состав все командиры прошли в канцелярию, пригласив с собой ротного и прапорщиков. Один из кадетов шепотом сказал соседу Фомина, что майор не кто иной, как военный прокурор. Разговор в канцелярии шел долгий, и на повышенных тонах. Лишь после ухода начальства подслушивающий у двери канцелярии дежурный поведал о том что узнал.