Меч на закате - Сатклифф Розмэри. Страница 94

— Не раньше, чем через десять дней. Амброзий отдает тебе комнаты своей матери, в которых он никому не позволял жить после нее, и я, прежде чем уеду, еще успею увидеть, как ты там устроишься. Тогда Вента не будет казаться тебе такой огромной и такой чужой, — я снова поцеловал ее. — Попытайся быть счастливой здесь на юге; это и не мой родной край, но, тем не менее, это хорошая земля.

— По крайней мере, мы сможем вместе тосковать по дому в зимние вечера, — сказала она с легким нетвердым смешком.

На галерее послышались знакомые шаги, и когда за неплотно закрытой дверью раздался голос Бедуира, Гэнхумара отступила назад, тихо высвобождаясь из моих объятий.

Я сказал Бедуиру, чтобы он заходил, и он толкнул дверь и шагнул в свет фонаря; в руке у него был мой железный шлем, а с плеча свисала бесформенная сверкающая масса кольчуги.

— Я присмотрел за тем, чтобы твоих пони развьючили, — сказал он и сбросил задребезжавший шлем и кольчугу на край большого сундука из оливкового дерева. — Риада принесет потом остальное твое снаряжение.

— Это все работа Риады, но спасибо тебе, Бедуир.

Он пожал плечами.

— Мальчишка еще не ужинал, а я поел. Остальные ребята все накормлены и более-менее пристроены на ночь. Кей все еще возится с лошадьми — какие-то сложности с тем, чтобы найти для них хорошее место у коновязей, — ты же знаешь, какими бывают конюхи, когда заходит речь о том, чтобы как-то нарушить их распоряжения.

— Я знаю также, каким бывает Кей. Я схожу к коновязям и посмотрю, что происходит, прежде чем идти в бани, — я снова повернулся к Гэнхумаре. — Похоже, я могу немного задержаться — дольше, чем я думал. Если ты не ляжешь спать, разбуди Бланид, чтобы она составила тебе компанию.

— Я прекрасно обойдусь компанией очага.

Но мне очень не нравилось, что она будет сидеть здесь одна, расчесывая и расчесывая волосы, может быть, далеко за полночь. И тут меня осенила более удачная мысль:

— Бедуир, ты можешь задержаться ненадолго? Глядишь, она угостит тебя чашей вина в обмен на песню. Ты можешь с помощью арфы наложить чары, которые успокоили бы тоску по дому?

Он поднес было руку к лямке чехла от арфы, но потом задержал ее, глядя на Гэнхумару и вопросительно вздергивая эту свою непокорную бровь.

— А миледи Гэнхумара захочет этого?

Гэнхумара тоже заколебалась, а затем нагнулась за своим гребнем.

— Что угодно, лишь бы ты играл тихо и не разбудил девочку.

И он небрежно опустился на сундук рядом с моим снаряжением, отстегивая арфу и приговаривая:

— Так тихо, как падает пух дикого лебедя… Подожди, пока я настрою свою дорогушу, и моя песня заставит самих птиц Рианнона слететь со своего дерева в твои подставленные ладони, если это поможет тебе скоротать вечер.

Я свистнул к себе Кабаля и вышел за дверь; в ушах у меня звучал голос Гэнхумары, крикнувшей мне вслед: «Возвращайся поскорее», словно я отправлялся не всего-навсего к коновязям, но в какое-то долгое путешествие.

Если бы только Бедуир не говорил этого — о птицах Рианнона.

Не прошло и половины луны, как меня вновь призвала старая борьба с Морскими Волками, и я ушел вместе с Братством далеко вглубь древних охотничьих территорий иценов. Все это лето прошло в ожесточенных схватках, но что из этого осталось со мной теперь? Никто не может вспомнить битвы своих зрелых лет с той же ясностью, радостью, огнем и мукой, что и боевые действия своей юности. К этому времени я провел десяток решающих сражений, а уж сколько стычек, набегов и менее значительных схваток, знают только боги войны; и детали одного боя смешались с деталями другого, так что теперь из всех этих сражений поздних лет только одно стоит особняком в моей памяти — то, которое мы дали под Бадонским холмом. И это был алый цвет и венец всего, что произошло раньше. Но в тот, первый год нашего прихода на юг до Бадона было еще пять лет; и посвист стрел и дым горящих лагерей помнятся мне хуже, чем запах засолки и широкое, сморщенное ветром небо над болотами, воскресавшие у меня в памяти наши первые кампании в окрестностях Линдума, когда все вокруг было моложе, а наше братство только создавалось.

Я вернулся на зимние квартиры в один из тех дней, когда, после месяца проливных дождей и свирепых ветров, после того, как вечера начинают укорачиваться и тянуться к раннему свету фонарей, год оборачивается и бросает последний сожалеющий взгляд на лето. И когда я зашел на Королевский двор, то увидел, что Гэнхумара сидит с какой-то другой женщиной на ступеньках галереи, греясь в лучах заходящего солнца, Хайлин и еще пара малышей барахтаются на старом бобровом покрывале у их ног, а какой-то смуглый серьезный мальчик лет восьми-девяти важно отрабатывает с деревянным мечом различные позиции боя. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы сказать мне, чьим сыном он был и, следовательно, кем должна была быть другая женщина, — и, действительно, она была маленькой и загорелой, как и описывал ее Флавиан. Гэнхумара поднялась на ноги и стояла в ожидании. Мне кажется, за все годы, проведенные нами вместе, она ни разу не побежала мне навстречу, но стояла и ждала меня — не потому, что не рада была меня видеть, но словно пытаясь растянуть что-то, не растрачивая это в суете и тихих вскриках; и я, движимый тем же желанием продлить мгновение, редко торопился подойти к ней. Поравнявшись с мальчиком, я на мгновение остановился и спросил:

— Тебя обычно называют Мальком?

Он опустил меч и посмотрел на меня.

— Как ты узнал, сир?

— Я просто предположил. Держи острие на два дюйма ниже, когда делаешь этот выпад, Малек, а то ты открываешься для удара в живот.

Он повторил движение, притопывая своей маленькой ногой и отводя меч вверх так же четко, как многие взрослые воины.

— Сир… мой отец вернулся?

— Он сейчас с лошадьми.

Я пошел вместе с Кабалем дальше, ко входу на галерею, где ждала меня Гэнхумара, а Телери собрала свое потомство и суетливо и неслышно скрылась в тенях за ее спиной.

Последовавшая за этим зима освещена в моей памяти каким-то сиянием, шелковистая, словно цветок с просвечивающими насквозь лепестками, — и такая же недолговечная. Хайлин выглядела гораздо более крепкой, летнее солнце покрыло загаром ее нежную кожу и выбелило концы ее мягких, тонких, как пух, волос; она набрала вес и, хотя еще не умела говорить, — я смутно надеялся, что она заговорит, но Гэнхумара сказала нет, в год еще слишком рано, — но зато научилась смеяться, тихим, воркующим, булькающим смехом, который был самым чудесным звуком, какой я когда-либо слышал. В ту зиму я купил ей белого щенка, суку, — потому что у них более мягкий характер, чем у кобелей, и они реже убегают и теряются — выбрав ее из целого выводка, барахтающегося и пищащего в большой ивовой корзине, которую принес во двор один из охотников Амброзия, сопровождаемый принюхивающейся, озабоченной мамашей. А кожевник Бхан сделал по моему заказу щенячий ошейник с маленькими серебряными цветочками из пяти лепестков в тех местах, где у взрослой собаки должны были быть бронзовые шипы. Я впервые в жизни купил что-то красивое для своей дочери, и это доставило мне больше удовольствия, чем если бы я сложил захваченные сокровища к ногам королевы. Это была мягкая зима, настолько мягкая, что в середине января на маленьком колючем кусте белых роз, который торчал у поворота галереи в старом глиняном кувшине из-под вина, все еще был один растрепанный цветок; и Гэнхумара сорвала его и положила на стол, когда мы ужинали в Вечер огней, и в тепле жаровни от него исходил такой запах, что разрывалось сердце.

Вместе с весной пришло время снова выступать на старую утомительную военную тропу. А к следующей осени Хайлин опять начала худеть и стала покрываться по ночам странной легкой испариной, которая исчезала утром; и Гэнхумара, ухаживая за ней, словно отдалилась от меня на огромное расстояние. Я уговорил Гуалькмая посмотреть девочку, и он из любезности пришел со мной, но взглянув на Хайлин, сказал только: