Меч на закате - Сатклифф Розмэри. Страница 96

Помню, что я пытался не слышать причитаний, пытался не слышать сердцем, чреслами, животом то, что они означали.

— Девочка, — прохрипел я и, чтобы не упасть, схватился рукой за косяк двери, потому что в эту ночь я загнал себя почти так же, как свою полумертвую от усталости лошадь. — Что с девочкой?

Гэнхумара не шевельнулась. Она сказала:

— Девочка умерла час назад.

Глава двадцать четвертая. Двойник

Гэнхумара все еще стояла дверях. Я сказал или попытался сказать что-то, не знаю, что именно, и она ответила хриплым безжизненным тоном, в котором не было ничего от обычной красоты ее голоса:

— Почему ты не приехал раньше?

— Я приехал, как только смог, Гэнхумара.

— Наверно, тебе нужно было сперва завершить какое-нибудь сражение, — все тот же хриплый ровный голос.

— Да, — ответил я. Она продолжала, не шевелясь, стоять в дверях. — Пропусти меня, Гэнхумара.

Она быстро отступила назад — прежде, чем я успел прикоснуться к ней протянутыми руками; и я ввалился в атриум.

Комната казалась мне чужой; фонарь был притушен, и по стенам метались гигантские тени, заставляя сине-красного вышитого святого шевелиться, словно на грани жизни; и я смутно разглядел в углу черную кучу, которая была старухой Бланид и которая раскачивалась взад-вперед, причитая так, как женщины с севера причитают по своим покойникам; и у самой границы круга света — еще одну женщину, должно быть, Телери.

— Где она? — спросил я.

— Там, где она спала обычно.

Я повернулся к открытой двери спальной каморки и вошел туда, чуть не споткнувшись о Маргариту, белую собаку Хайлин, лежащую на пороге. Комната была наполнена тишиной, которая, казалось, не пропускала внутрь причитания из атриума, словно была уже выше этого. В воздухе чувствовался запах сгоревших трав, и свеча с камышовым фитилем мерцала в своем подсвечнике высоко на стене, точно маленькая звездочка, и ее желтый свет растворялся и уносился прочь в серебристом потоке лунного света, который вливался в окно и ложился поперек кровати.

Маленькая Хайлин лежала, как всегда, в своем мягком гнездышке из бобровых шкур в головах кровати, но застыло и чинно выпрямившись, а не свернувшись клубочком, как котенок. «Почему они не могли оставить ей большой палец во рту? — оглушенно подумал я, — и похоронить ее, как хоронят любимого пса, в той позе, в которой она привыкла спать при жизни?» Кабаль, который последовал за мной в комнату, вопросительно просунул морду вперед, потом взглянул мне в лицо и заскулил, пятясь с поджатым хвостом назад, в тень. Маргарита, тоже поскуливая, подползла к моим ногам и потрогала лапой покрывало на постели, напуганная тем, чего не могла понять. Гэнхумара остановилась у изножия кровати и больше не шевелилась.

Тишина и неподвижность комнаты ледяной струйкой просочилась мне в сердце, и оно оцепенело и застыло, и, я думаю, я мог бы повернуться прочь, почти ничем не проявляя своего горя… Но потом где-то в спутанной чаще старых дворцовых садов запел соловей, и чистый пульсирующий экстаз этих звуков пронзил благодетельное оцепенение моего сердца острым мечом красоты, и это было больше, чем я мог вынести. И я упал на колени рядом с кроватью, и зарылся лицом в мягкую темноту меха рядом с застывшим маленьким личиком, больше не похожим на личико Хайлин, и разрыдался.

Когда я, пошатываясь, встал с колен, лунный свет уже начал сереть, превращаясь в паутинную темноту зарождающегося утра, и в буйно разросшемся саду пробуждались трели малиновок и пеночек. Гэнхумара по-прежнему стояла в ногах кровати, неподвижная, как Девять Сестер на вересковых нагорьях над замком ее отца, — и такая же чужая. Я хотел было обнять ее, но она отступила назад и быстро проговорила:

— Нет, не трогай меня, не сейчас.

И мои руки упали по бокам.

— Я не мог приехать раньше, Гэнхумара.

— О, я знаю, — безрадостно сказала она. — Все это я приняла как часть уговора между нами в тот день, когда ты взял меня от очага моего отца… То, что тебя здесь не было, не так уж и важно, она звала не тебя — она плакала по Бедуиру и его арфе, прежде чем уснуть.

Удар был нанесен совершенно сознательно, а ведь она была не из тех женщин, которые прибегают к подобному оружию.

Внезапно я в панике почувствовал, что она уходит от меня, и я схватил ее и притянул к себе, хотела она того или нет.

— Гэнхумара, что такое? Бога ради, скажи, в чем ты меня упрекаешь?

На какой-то миг, стоя там рядом с телом Малышки, она напрягла все свои силы, чтобы оттолкнуть меня; потом ее сопротивление иссякло, и она негромко прорыдала:

— Почему ты оставил нас на эти три дня и три ночи в Обиталище Фей?

— Потому что вы обе были слишком слабы, чтобы увозить вас через час после рождения и родовых мук. Если бы я увез вас тогда, я бы очень легко мог потерять вас обеих.

— Если и так, то я, по меньшей мере, умерла бы очень счастливой, а девочка избежала бы всего, что ей пришлось вынести за эти последние месяцы, — сказала она. — А так, мне кажется, ты потерял нас обеих теперь.

И стужа в ее голосе пронзила меня так же, как незадолго до того — песнь соловья.

— Гэнхумара, неужели ты не можешь понять? Я оставил вас на три дня в безопасности среди друзей, потому что боялся поступить по-другому, боялся за вас. Во имя Бога, скажи мне, разве это такой большой грех?

— В безопасности среди друзей, — вспыхнула она. — Потому что ты боялся? Да что ты знаешь о том, что такое бояться? О да, ты чувствовал, как у тебя сводит мускулы живота перед битвой. Но ты, важная особа, ты за всю свою жизнь только и знал, что шагать и махать мечом; ты ни разу не испытывал, что значит бояться так, как боялась я в течение тех долгих трех дней и ночей! Я умоляла тебя… я знала, как это будет, и я молила тебя увезти нас оттуда, но ты не слушал, ты даже не слышал… а теперь девочка умерла.

— Из-за того, что она провела первых три дня своей жизни в доме Темного Народца? Сердце моего сердца, как ты можешь верить в такое?

— Все знают, что Темный Народец делает с человеческими детьми — это чувствовалось даже в воздухе того места. А в последнюю ночь, третью ночь, мне снились жуткие сны, и я вздрогнула и проснулась и увидела, что они забрали у меня ребенка! Та ужасная старуха сидела у очага, держа девочку на руках и напевая ей — тихую, темную песенку, от которой у меня похолодело сердце. И еще там был какой-то человек с накинутой на голову и плечи барсучьей шкурой и с барсучьими полосками на лице, и он делал большим пальцем знаки у нее на лбу, как гончар делает знаки на глине; и там была Ита и все остальные женщины, и они бросали в огонь травы, и он взвивался вверх со странным горьковатым запахом и закручивался язычками вокруг девочки. Я вскрикнула, и Ита принесла ее и отдала мне и сказала, что мне снились дурные сны и что я должна заснуть снова, и как я ни сопротивлялась, я уснула, как она и приказала мне.

— Ласточка, ласточка моя, ты не просыпалась; это все был один дурной сон.

— Наутро от нее все еще пахло тем странным горьким дымом.

— Тогда, значит, это была какая-то очистительная церемония. У каждой веры есть свои тайные обряды.

— Они вытягивали из нее жизнь, — сказала Гэнхумара. — Я знаю. Они вытягивали из нее жизнь, чтобы отдать ее своему больному ребенку… на следующий день он начал поправляться… а ей они не оставили даже на три года.

Это было безнадежно. я доверил бы соплеменникам Друима Дху мою или ее душу, но я знал, что никакие мои слова, никакие мои поступки не смогут изменить того, во что она верит. И все же я сделал еще одну отчаянную попытку:

— Гэнхумара, между мной и народом Друима Дху всегда были добрые отношения, и какое бы зло Темные Люди ни творили время от времени, они не предадут друга, если тот прежде не предаст их. Вот если бы я отпустил Кея той зимой пошарить в их ямах с зерном…

Но она даже не слушала. Она не чувствовала, что мои руки обнимают ее, и я со свинцовой безысходностью уронил их. Когда она заговорила снова, ее голос немного смягчился, но эта мягкость не сделала ее более близкой, чем раньше.