Темная комната - Сейфферт Рейчел. Страница 41

– Аскан превосходно рисовал, правда?

– Да, он обожал делать зарисовки. Деревья, вода. Он хорошо умел передать цвет, мне кажется, очень хорошо. Свет на воде, свет сквозь деревья. Взгляни.

– Это мое любимое.

– Березы? И твое любимое, schatz? Да, Миха?

– Да.

Ома берет их с Миной за руки.

– Это было во время медового месяца, красивое место. Я купалась, а Аскан рисовал и фотографировал.

– Давайте их посмотрим?

Вопрос прозвучал громко, слишком торопливо, слишком нарочито, но Мина с ома, рассмеявшись, соглашаются. Ома достает из прикроватной тумбочки альбом и, раскрыв на фотографиях медового месяца, кладет перед ними на стол. Березовые рощи и ручьи, водные просторы. Ома – пухленькая, молоденькая – стоит в купальном костюме, с мокрыми от купания волосами.

– Глядите, я тогда красила губы. Видите?

– Вы были красивая, Кете.

– Да, я была ничего себе.

Ома с Миной хохочут, а Миха смотрит на молодого деда. Моложе меня. Вот медовый месяц; вот стоит без пиджака; вот с велосипедом в руках; вот курит сигарету; на фоне озера. Выглядит так же. Чуть более худой. Но на самом деле абсолютно такой же.

По дороге домой в трамвае Миха достает из кармана фотографию. Мина отрывается от книги.

– Тебе ее ома Кете дала?

– Нет, я сам взял.

– Правда? Только что?

– Да.

Мина хмурит брови.

– Ты должен был спросить разрешения. Я хочу сказать, что она бы тебе ее подарила, я просто уверена.

– Я не хочу, чтобы она знала, что я ее взял.

– Но она заметит пропажу.

– Я сниму копию и положу обратно. Она и не узнает.

– И все-таки это по-хамски, Миха. Это ее муж, ее память, знаешь ли.

Она рассердилась, Михаэль тоже. Он считает, что у нее нет никакого права сердиться.

– Она даже не заметит.

– Ты сам знаешь, Михаэль, что дело не в этом.

– Мои бабушка с дедушкой были фашистами.

– Бог мой, да кто тогда ими не был?

– Да нет же, опа Аскан был в Waffen SS. А не просто состоял в партии.

Миха смотрит на нее. Он сказал это, чтобы ее поразить, и она действительно поражена.

– Я хочу разузнать, делал ли он что-нибудь такое. Убивал ли.

– Ты имеешь в виду евреев?

– Кого угодно. Хоть и евреев.

Мина прищуривается.

– Для этого мне и нужна фотография.

– Ну да.

Миха видит, как сжимаются ее челюсти, чувствует боль в собственных стиснутых зубах.

– Ты что-нибудь нашел?

– Нет. Нет пока.

– Понятно.

Трамваи останавливается, заходят люди. Они сидят в молчании одну остановку, другую. Потом Мина берет Миху за руку, и напряжение уходит.

Ома была фашистом. И опа тоже.

Для него это пока не вполне ясно, едва проступает, и все-таки очевидно.

Миха закрывает глаза. Держит Мину за руку. Как странно. Странно, но ему хорошо оттого, что она теперь знает.

В университете тоже есть собрание видеоматериалов. На рождественских каникулах Миха обследует две полки документальных лент. Библиотека в те дни почти пуста. В кабинках, кроме него, никого нет, но он все равно смотрит с наушниками.

Холодно. На улицах наледь, и старики, чтобы не упасть, осторожно семенят по мостовой. В здании отопление едва работает, и Миха сидит в пальто.

После обеда в столовой его клонит ко сну. Сидя в холодной комнате, он перематывает кассеты, делает пометки. Еще ниже сползает со стула, ненадолго опирается щекой на руку. По мере того как он погружается в дрему, пленка жужжит все тише. Когда просыпается, кассета все играет. Генрих Гиммлер обходит шеренги салютующих эсэсовцев. Подбородок упирается в ворот, пояс на пальто завязан высоко под грудью.

Наушники выпали, в ушах звенит тишина. Миха дышит громко и глубоко, словно еще спит. Память строчит фактами из жизни Гиммлера. Школьный учитель. Держал у себя экземпляры «Майн Кампф» в переплете из человеческой кожи. Говорил, что эсэсовцы – лицензионные убийцы, у них есть право убивать евреев. Великие нации маршируют по тысячам трупов. Что-то вроде этого.

Гиммлер покончил с собой. Оператор заснял то, что нашли. Теперь Миха это смотрит. Мертвый Гиммлер лежит на голых досках, кулачками сжимая одеяло под подбородком. На нем очки; проволочные кругляшки над закрытыми глазами. Губы сжаты, рот от яда перекошен, на тонких усиках пятнышки крови. Комната, которую он выбрал, уставлена стульями. Будто в классе. Окно, деревянный пол. Избежал суда. Жалкая смерть в конце коридора.

Миха вынимает кассету и, раздраженный, отправляется на автобусе домой. Под ногами хрустит рыхлый снег.

– Может статься, опа им восхищался.

Он лежит в постели с Миной и беседует с ней в темноте.

– Возможно, он с ним встречался, может, дотрагивался до него. Может быть, Гиммлер его воодушевлял.

– Ммм…

– А ты смогла бы восхищаться Гиммлером?

– Нет, но я ведь знаю, что он сделал. Мне он противен, потому что он фашист.

– Да, но опа мне не противен.

– Это совсем другое.

– Как так?

– А вот так. Он твой дед. Если бы Гиммлер был тебе дедом, он бы не был противен. И, увидев его мертвым, ты расстроился бы, а не разозлился.

– Тебе мой опа противен?

– Я не знала деда Аскана.

– Но сейчас, когда ты смотришь у бабушки фотографии?

– Вроде той, что ты украл?

– Просто фотографии, любые фотографии. Когда я о нем говорю?

– Для меня он не фашист.

– А кто тогда?

– Твой опа, Кетин муж, отец Катрин. Не знаю. Все сразу.

Миха глядит на Мину, но та говорит с закрытыми глазами.

– А для тебя он кто?

– Мой опа. В большей степени. Но теперь он иногда становится фашистом.

– Он тебе противен?

– Нет.

– А когда он становится фашистом?

– Нет.

– А ты думаешь, что должен быть противен?

– Да.

Мина вздыхает. Глаза по-прежнему закрыты. Натягивает одеяло на грудь, зажав кулачками под подбородком. Миха вздрагивает.

– Так как ты его различаешь? Когда он опа, а когда фашист?

– Не знаю, разные ощущения. Холодно.

– Холодно?

Подавшись вперед, Миха вытягивает одеяло из Мининых кулачков. Она открывает глаза и хмурится.

– Прости. Просто ты так нехорошо держала одеяло.

Мина приносит с работы видеокассету.

– Я подумала, что тебе это будет интересно. Ее Сабина принесла. Она говорит, что это здорово. Это один ее друг. В прошлом году он ездил в Израиль и снял кассету.