100 великих женщин - Семашко Ирина Ильинична. Страница 66

Перовская взошла на эшафот третьей.

МАРИЯ НИКОЛАЕВНА ЕРМОЛОВА

Семья Ермоловых из поколения в поколение так или иначе была связана с театром. Правда, никто из генеалогического древа Марии Николаевны не занимал высоких постов при русской Мельпомене, никто не был отягощён славой, зато Ермоловы преданно и весьма бескорыстно любили сцену и готовы были за гроши служить ей. Дед Марии Николаевны служил в Малом театре гардеробщиком, а отец её стал суфлёром.

Гениальный актёрский дар Ермолова получила от отца. У Николая Алексеевича натура была артистическая. Он прекрасно рисовал, сочинял стихи, много читал. Написал даже пятиактную феерию из рыцарской жизни, несколько водевилей, и говорят, что его драматические произведения с успехом шли на сцене. Однако увлекающийся, даровитый, он не мог утвердиться как личность, поэтому с годами развивавшийся комплекс сделал Николая Алексеевича невыносимым для близких. Постоянные истерики, припадки необоснованного гнева, желчность и раздражение сопровождали детство великой актрисы. Прибавьте к этому строгие патриархальные нравы семьи — сестры, а их было трое, вплоть до замужества должны были испрашивать позволения отца по всякой мелочи — и вы поймёте, что суровый, малообщительный характер Мария Николаевна приобрела ещё в раннем возрасте.

Трудно поверить, но гениальная актриса, умевшая передать на сцене тончайшие нюансы чувств и растрогать самое каменное сердце, в жизни была на редкость эмоционально беспомощна. Она терялась при любой необходимости проявить радость, благодарность, любовь. Мария Николаевна рассказывала, что если отец хотел серьёзно объясниться с нею, то никогда не мог словами высказать, чего он хочет, а только безнадёжно махал руками и беспомощно восклицал: «Ах, Машенька… ах, Машенька… ах!» «Вот и я не умею никогда высказать всего, что чувствую», — прибавляла она.

Ещё в четырехлетнем возрасте Мария Николаевна жила уверенностью, что станет великой артисткой. Не просто артисткой, а великой. Редко, но отец брал её с собой в суфлёрскую будку, и впечатления, полученные на спектаклях, воплощались в мечты, желания и игры ребёнка. Машенька облачалась в мамину юбку, бабушкину кофту, разбрасывала стулья и, став на колени, кого-то о чём-то умоляла — совсем как в настоящем театре. Благо, в семье Ермоловых подобные детские забавы не возбранялись, а, наоборот, приветствовались.

В те годы не существовало театральных школ, которые готовили бы актёров, поэтому Машу отдали учиться балету. Танец тяжело давался Ермоловой, душа не лежала к ежедневным однообразным занятиям. Зато в свободное от занятий время Маша не переставала устраивать маленькие спектакли, но теперь уже для своих подруг. Когда ей исполнилось тринадцать лет, отец решился выпустить девочку на сцену. В свой бенефис он предложил сыграть ей роль разбитной Фаншетты в водевиле «Десять невест и ни одного жениха». Ермолова вышла на сцену робко, неловко. У неё нарывал палец; он был завязан, и девочке казалось, что все это видят. Вдобавок отец не разрешил ей гримироваться, и она была бледна как смерть. Её глубокий низкий голос тоже мало годился для водевильных куплетов и, к глубокому огорчению отца, который уже понял, что дочь к танцам способностей не имеет, дебют Маши в театре провалился. Знаменитый актёр Самарин, видевший спектакль с юной Ермоловой, резюмировал: «Пускай пляшет себе у воды», имея в виду, что неспособных балерин всегда ставили на задний план.

Сегодня многие молодые актрисы уповают на счастливый случай, который в своё время чудесным образом буквально в один вечер сделал Ермолову примой русской сцены. Н.М. Медведева, в те времена первая артистка Малого театра, решила поставить в свой бенефис пьесу Лессинга «Эмилия Галотти», но исполнительница главной роли заболела и бенефициантка в спешке искала ей замену. Тут-то и заскочила в гости к родственнице сокурсница Ермоловой Семёнова, которая и рассказала тётке, что у них в балетной школе есть девочка, обладающая исключительными драматическими способностями. Медведева оказалась женщиной без предрассудков и не поленилась поехать посмотреть на юную танцовщицу. Угловатая, застенчивая девочка, тем не менее, вызвала интерес известной актрисы, и Ермоловой была дана роль с повелением её выучить. Когда через несколько дней Медведева слушала Машу, то после первого же монолога на глазах бенефициантки блеснули слезы: «Вы будете играть Эмилию!»

Дебют превзошёл все ожидания. Впечатление, произведённое Ермоловой на публику, было огромным. Что-то небывалое по силе и таланту блеснуло на русской сцене, но увы… Машу в тот же вечер после спектакля снова увезли в ненавистную балетную школу. Однако главное состоялось. «Я счастлива… нет, я счастливейший человек в мире», — записала Ермолова в своём дневнике. Мечта её сбылась, надежда осуществилась — она стала актрисой.

Ещё долгих два года Маша училась балету, зато сразу же после окончания школы её приняли в труппу Малого театра. И потянулись месяцы, дни в ожидании ролей.

Оглушительный успех дебюта сыграл с молодой Ермоловой злую шутку. Перед ней — неопытной, не умевшей ещё владеть ни своим великолепным голосом, ни своими жестами, — вдруг побледнели остальные актрисы. И это не могло не устрашить их. С первых дней в театре Ермолову окружили сплетни, злоба, зависть. Даже Самарин не мог простить себе той, первой, ошибочной оценки её способностей, не мог смириться с тем, что на представлении «Эмилии Галотти» дебютантка затмила его, опытного актёра, своим талантом.

Мария Николаевна страдала невыносимо. Она, совсем ещё ребёнок, с трудом находила в себе силы сопротивляться интригам. Но более всего её убивали незначительные, второстепенные роли, противные её амплуа, её таланту, когда ей приходилось подыгрывать ненавидевшей молодую артистку Федотовой.

Ермолова нашла поддержку в доме Щепкиных. Митрофан Павлович, двоюродный племянник знаменитого актёра Михаила Щепкина, и его жена Калерия Петровна были центром кружка, который составлял цвет интеллигенции Москвы: профессора, журналисты, писатели. Сюда юная артистка шла за помощью и советами. Именно здесь в беседах об искусстве был подготовлен будущий триумф Ермоловой. Один из завсегдатаев кружка Щепкиных, Юрьев Сергей Андреевич, перевёл специально для Ермоловой пьесу Лопе де Вега «Овечий источник» и предложил ей роль Лоуренсии для бенефиса.

Театр в то время был одной из тех немногих трибун, на которой могли выплеснуться социальные и политические эмоции народа. Спектакль «Овечий источник» стал настоящим общественным событием: возбуждённые студенты, охваченные энтузиазмом, бросились к театральному подъезду, остановили карету, в которой Мария Николаевна ехала домой, выпрягли лошадей и сами повезли её, а затем на руках внесли артистку в квартиру.

С этого успеха и началась череда неизменных удач Ермоловой. Она не знала провалов. Были, конечно, роли менее значительные, но никогда артистка не разочаровала своих поклонников. Необычайная сила воли и честолюбие не единожды не позволили Марии Николаевне выйти на сцену, что называется, «в плохой форме». Она была настолько требовательна к себе, так панически боялась неудачи и, по-видимому, весьма серьёзно ощущала на себе бремя «национального символа», которое ей безоговорочно присвоила публика, что, когда ей исполнилось пятьдесят, она решила перестать играть роли молодых героинь. Пример почти неслыханный для театра, где примы обычно с отчаянностью голодного волка цепляются за искусственную молодость, которую им позволяют продолжать снисходительные огни рампы.

В случае с Ермоловой драма заключалась ещё и в том, что амплуа Марии Николаевны, сугубо романтическое, воплощалось с наибольшей полнотой в образах возвышенных и, конечно, молодых, энергичных героинь. Ей было необычайно трудно перейти к новому репертуару, и Ермолова решила на год покинуть сцену. «…Я чувствую, что уже не в состоянии играть ни Медею, ни Клеопатру, силы мне изменяют. Да и понятно. 37 лет я отдала сцене — и утомилась. Теперь мне нужен год отдыха, чтобы отойти от театра, успокоиться и примириться с мыслью, что я уже более не „героиня“. Сразу, на глазах у публики, мне тяжёл этот переход: нельзя сегодня быть царицей, а завтра какой-нибудь почтенной старушкой. Больше всего мне не хотелось бы, чтобы публика начала жаловаться на мою усталость. Я не хочу разрушаться у неё на глазах, этого не допускает моя артистическая гордость».